– Брось, папа. Неужели ты не видишь, что она пытается вызвать хотя бы тень улыбки на твоем лице? У вас обоих настали не слишком радостные времена.

– Ты мне можешь объяснить, в чем вообще радость жизни? А, Летиция? Если меня кто-нибудь спросит, что я об этом думаю, то я скажу, что это все сказки, которые дорого обходятся тому, кто в них верит.

Он переводил взгляд с одной взрослой дочери на другую, и тишину в доме нарушало только звонкое чмокание младенца. Обе дочери были похожи на своего отца и на умершую мать. Только черты лица Маргариты были тоньше, однако цветом волос и кожи она пошла в Луги. Кожа Летиции тоже была гладкой, но светлее, чем у младшей сестры, свои угольно-черные косы она обертывала вокруг головы венцом. На ней было бежевое платье из сурового полотна, белый передник и туфли из грубой кожи, какие носят жены пекарей. Маргарита донашивала одежду покойной матери. Потоньше и поизящнее, напоминание о мечтах прежней хозяйки, воплощенных в ткань и кружева. Эти вещи ей были впору. Иногда поздними вечерами, выпив лишнего, Франческо плакал, потому что младшая дочь мучила его сходством с матерью, невольно воскрешая в сердце Маргарита понимала, что за этими словами кроется боль человека, женившегося по любви и всю жизнь тосковавшего по безвременно ушедшей любимой.

Маргарита снова легонько поцеловала отца в щеку, что всегда развеивало его гнев, и, погладив малыша по головке, прошла в глубь комнаты, одновременно снимая мокрый плащ. Зайдя за муслиновую занавеску, она увидела там сестру Легацию, которая замешивала в огромной глиняной миске тесто для новой порции хлебов.

– Говорила я ему, что ты вернешься, – любовно проворчала Летиция, не отрывая глаз от миски, – а он все равно волновался.

Летиция Перацци не волновалась из-за того, что сестра ходила куда-то вместе с ее сыном. Маттео был четвертым ребенком, родившимся у нее за очень короткий промежуток времени, и она радовалась каждой минутке, свободной от бесконечной заботы и кормления хныкающего малыша. Утро было чудесным, ее трехлетний Лука спал рядом с ней в дубовой колыбельке, а двое старших, Пьетро и Джакопо, ушли помогать своему отцу Донато на конюшнях Киджи.

Уборку конюшен и втирание масла в нарядные седла не назовешь чистой или почетной работой, как часто говаривал муж Легации, но тем не менее это позволяет заработать на сытный кусок хлеба. К тому же для него это была единственная возможность приблизиться к настоящему богатству и роскоши, хоть и чужому. Донато зарабатывал на пропитание и помогал Франческо содержать дом и пекарню. По его разумению, этого было вполне достаточно.

– Слушай, Маргарита, так ты можешь мне объяснить, почему опять где-то шаталась, вместо того чтобы разжигать печь для полуденных хлебов? Только не надо повторять того, что ты говорила в прошлый раз!

Маргарита провела пальцем по грубо выструганному столу, оставляя след на тонком слое муки.

– А ты поверишь, если я скажу тебе, что сегодня я повстречалась с самим Рафаэлем и он захотел писать с меня картину?

– Так-то ты уважаешь отца, который дает тебе одежду, чтобы прикрыть наготу, и пищу, чтобы утолить твой голод? И делает все это, несмотря на то что в твои годы ты уже давно должна быть замужем? – встрял в разговор отец.

Летиция засмеялась и опустила муслиновый лиф платья, обнажив розовый сосок на тяжелой груди. К нему тут же жадно прильнули губки маленького ангела, которого она держала у груди.

– Брось, папа. Неужели ты не видишь, что она пытается вызвать хотя бы тень улыбки на твоем лице? У вас обоих настали не слишком радостные времена.

– Ты мне можешь объяснить, в чем вообще радость жизни? А, Летиция? Если меня кто-нибудь спросит, что я об этом думаю, то я скажу, что это все сказки, которые дорого обходятся тому, кто в них верит.

Он переводил взгляд с одной взрослой дочери на другую, и тишину в доме нарушало только звонкое чмокание младенца. Обе дочери были похожи на своего отца и на умершую мать. Только черты лица Маргариты были тоньше, однако цветом волос и кожи она пошла в Лути. Кожа Летиции тоже была гладкой, но светлее, чем у младшей сестры, свои угольно-черные косы она обертывала вокруг головы венцом. На ней было бежевое платье из сурового полотна, белый передник и туфли из грубой кожи, какие носят жены пекарей. Маргарита донашивала одежду покойной матери. Потоньше и поизящнее, напоминание о мечтах прежней хозяйки, воплощенных в ткань и кружева. Эти вещи ей были впору. Иногда поздними вечерами, выпив лишнего, Франческо плакал, потому что младшая дочь мучила его сходством с матерью, невольно воскрешая в сердце вдовца видения прошлого. Маргарита, тоже тосковавшая по матери, радовалась этой единственной связи с ней.

– Да я и впрямь не поверила, что это он. Только представьте! Как бы ты ни был хорошо одет, это еще не дает тебе права выдавать себя за великого художника! – легко объяснила Маргарита. – Вот я и ушла.

– Этот человек был хорошо одет? – Франческо потирал короткий квадратный подбородок двумя вымазанными в муке пальцами. – А что, если это и взаправду был он? Боже святый! А он… этот мужчина… этот незнакомец… он случайно не предлагал заплатить тебе за позирование?

– Да, он сказал, что заплатит мне, если я позволю себя нарисовать.

Зеленые глаза округлились сверх обычного, и на лице Франческо проступило недоверие.

– Ну ты хотя бы сказала ему, где тебя искать? Может, если бы мы увидели доказательство того, что он действительно…

– Его окликнули, – перебила она отца, – а я исчезла раньше, чем он успел сделать мне еще какое-либо предложение.

В маленькой комнатке раздался звук колокольчика, висевшего над дверью пекарни. Это значило, что пришел покупатель. Франческо быстро взглянул на занавеску, отделяющую его от прилавка, потом снова посмотрел на дочерей.

– А что, если это был сам Рафаэль? Ты хоть представляешь, от чего отказалась?

Рот Маргариты приоткрылся, пока она в изумлении взирала на отца. Мука, вода да предсказуемая жизнь незамужней дочери пекаря – вот и все, что она знала с рождения. Впереди ее ждал брак с младшим братом Донато, Антонио, но не раньше, чем она откажется от надежд на что-либо лучшее.

– Не волнуйся, папочка. Человек, которого я встретила, хоть и был богато одет, гулял в полном одиночестве. Не имело смысла дальше играть в его глупые игры. Что общего может быть у великого художника, который живет среди князей, графов и даже принят самим Папой Римским, с дочерью простого пекаря?

Поднимаясь по широким каменным ступеням Лоджиа делла Бенедиционе и проходя сквозь причудливо украшенные ворота Ватикана, Рафаэль не мог избавиться от образа таинственной девушки, которую только что увидел. Больше всего его поразили удивительные глаза. Глаза Мадонны.

Тележка, груженная говяжьими тушами, прокатила мимо него по направлению к папским кухням и исчезла за очередными воротами, которые стражники закрыли сразу же, как только она проехала. Рафаэль не замечал ни суеты, ни пажей, ни духовенства в накрахмаленных одеяниях, которые попадались ему на лестнице. Он свернул с первого широкого каменного марша на второй, ведущий непосредственно к станцам, где работали его помощники и где, как ему было сказано, Его Святейшество милостиво согласился его принять.