Моя мать все еще живет в своем маленьком домике в Майами и не оставляет попыток найти объяснение моему феномену. Я, насколько ей известно, единственный в нашем роду врач, и она не понимает, почему мой выбор пал на пациентов, которые уже мертвы. Ни ей, ни моей единственной сестре, Дороти, наверное, и в голову не приходит, что на меня наложили отпечаток ужасы детства, когда мне пришлось ухаживать за рано заболевшим отцом, и тот факт, что в двенадцать лет я уже стала хозяйкой дома. По своему чутью и подготовке я — эксперт в делах насилия и смерти. Я воюю со страданиями и болью. Но так выходит, что на меня всегда возлагают ответственность и вину. С этим никогда проблем не возникает.

Я закрываю дверь. Больше шести месяцев это место было моим домом. Черт, Бриггс умудрился-таки напомнить мне, откуда я пришла и куда направляюсь. Курс этот был определен задолго до прошлого июля, еще в 1987-м, когда я поняла, что моя судьба — общественная служба, и еще не знала, как верну долг за учебу в Медицинской школе. Я допустила, чтобы такая заурядная вещь, как деньги, и такое постыдное качество, как честолюбие, изменили все бесповоротно и не к лучшему, а, напротив, к худшему. Но я была тогда юной идеалисткой. Гордой, желающей большего, не понимающей, что больше всегда означает меньше, если ты ненасытен.

Закончив приходскую школу и имея за спиной школу права Университета Корнелла, я могла бы начать профессиональную жизнь, не отягощая себя долговыми обязательствами. Но я отказалась от предложения поступить в Медицинскую школу Боумена Грея. Моей мечтой была школа Джонса Хопкинса. Ничего я не хотела так сильно и, наконец попав туда, оказалась без какой-либо финансовой поддержки, а закончила обучение с приличным долгом, выплатить который, казалось, было невозможно. Выход был один — принять военную стипендию, как уже сделали некоторые, включая Бриггса, с которым я познакомилась в начале моей профессиональной карьеры, когда меня приписали к Институту патологии Вооруженных сил, ИПВС. Проведешь какое-то время за просмотром отчетов о вскрытиях в Армейском медицинском центре Уолтера Рида в Вашингтоне, уверял меня Бриггс, вернешь долг, а потом займешь солидный пост в гражданской судебной медицине.

Чего не было в моих планах, так это Южной Африки в декабре 1987-го, того лета на далеком континенте. Нуни Пьеста и Джоанна Рул, обе примерно моего возраста, снимали там документальный фильм. Обеих схватили, привязали к стульям, избили, порезали, изнасиловали битыми бутылками. Обеим вырвали горло. Преступление на расовой почве. Жертвы — две молодые американки. «Отправляйся в Кейптаун и верни их домой», — сказал мне тогда Бриггс. Апартеид, расовая пропаганда. Ложь и ложь кругом. Почему они и почему я?

Спускаясь по ступенькам в вестибюль, приказываю себе не думать об этом хотя бы сейчас. Почему я вообще постоянно об этом думаю? Впрочем, объяснение есть. Утром на меня накричали по телефону. Меня обругали. И вот теперь случившееся более двадцати лет назад снова встало перед моими глазами. Я помню, как исчезли отчеты о вскрытии, как рылись в моем багаже. Я была уверена, что тоже не вернусь домой живой, что меня убьют и объявят жертвой несчастного случая, самоубийства или даже убийства, как тех двух женщин, которые до сих пор стоят у меня перед глазами. Я вижу их так же ясно, как тогда, мертвенно-бледных, коченеющих на стальных столах. Вижу, как стекает кровь в дырку в полу морга, настолько примитивного, настолько плохо оснащенного, что нам пришлось пилить черепа обычной ножовкой. Там не было рентгеновского аппарата, и мне пришлось принести собственную камеру.

Я оставляю ключ на стойке портье и мысленно проигрываю недавний разговор с Бриггсом. Внезапно все проясняется. Не знаю, почему я не разглядела правду сразу. Его сдержанный тон, холодная расчетливость — я как будто смотрела на него через стекло. Мне и раньше доводилось слышать этот тон, но обычно в его обращении к другим, когда речь заходила о проблеме столь важного свойства, что решение ее находилось вне его компетенции. Дело не только в его личном мнении обо мне. Дело в чем-то таком, что выходит за рамки его типичных калькуляций и нашего неспокойного, изобиловавшего конфликтами прошлого.

Кто-то уже вышел на него, и это явно не пресс-секретарь и не кто-то из Довера — это человек сверху. Бриггс наверняка посовещался с Вашингтоном после того, как Марино слил информацию да еще поделился своими дикими домыслами прежде, чем я успела что-то сказать. Чего Марино не следовало делать, так это обсуждать кембриджский инцидент и меня заодно. Проболтавшись, он привел в действие тот механизм, о существовании которого и не догадывался. Да он о многом не догадывется. Марино не служил в армии. Не работал на федеральное правительство. Ничего не смыслит в международных делах. Его представление о бюрократии и интригах — это местное полицейское управление, то, что он сам характеризует одним словом — хрень. Он понятия не имеет о власти. Той власти, что способна повлиять на исход президентских выборов или развязать войну.

Бриггс не предложил бы послать самолет в Массачусетс, чтобы перевезти тело в Довер, если бы не получил указание из Министерства обороны, то есть из Пентагона. Решение было принято, причем без моего участия. Я так рассердилась на Марино, что, забравшись в фургон на парковке, даже не посмотрела на него.

— Расскажи мне об этом спутниковом радио, — обращаюсь я к Люси, потому что намерена добраться до сути, выяснить, что Бриггс знает или думает, что знает.

— «Сириус стилет», — отвечает с заднего сиденья Люси.

Я включаю печку, потому что Марино всегда жарко, когда остальные замерзают.

— По сути, обычное хранилище для файлов плюс источник питания. Работает, конечно, и как переносное ХМ-радио, оно так и задумывалось. Весь фокус в креативных наушниках. Не слишком изобретательно, но в техническом плане выполнено здорово.

— Они встроили пинхол-камеру и микрофон, — добавляет Марино, выезжая со стоянки. — Вот почему я и думаю, что этот парень был шпионом. Он же не мог не знать, что у него в наушниках встроенная система аудио— и видеозаписи.

— Может быть, и не знал. Может быть, это за ним кто-то шпионил, а он ни о чем не догадывался, — говорит мне Люси, и я чувствую, что они с Марино уже поспорили на этот счет. — Камера расположена в ободке, и заметить ее не так-то просто. А если и заметишь, то вовсе не обязательно догадаешься, что внутри — беспроводная камера размером меньше рисового зернышка, аудиотрансмиттер, который ничуть не больше, и сенсор движения, автоматически переключающийся в режим сна, если в течение девяноста секунд не регистрирует никакого движения. Парень гулял с микровеб-камерой, которая записывала все на жесткий диск радио и дополнительную восьмигиговую SD-карту. Знал ли он об этом — другими словами, смонтировал ли все это сам, — говорить рано. Да, Марино именно так и думает, но у меня такой уверенности нет.

— SD-карта идет в комплекте с радио или ее добавили уже потом? — спрашиваю я.

— Потом. Иначе говоря, существенно увеличили пространство памяти. Сбрасывались ли файлы периодически куда-то еще, например на домашний компьютер, — вот что интересно. Если мы их найдем, то, может быть, и узнаем, в чем тут дело.