— Это тоже зависит, — развел руками эксперт. — Для частных коллекционеров черная бижутерия времен Январского восстания обладает музейной ценностью. А часы и вправду прекрасные. На рубиновых камнях. Изящная линия стрелок. Двойной корпус. Ну и этот рельеф с Богоматерью Благодатной на черной эмали… Тонкая работа. На аукционе в Лондоне подобные часы Патека с портретом Тадеуша Костюшко[12]ушли за три тысячи фунтов. В Канаде некий поляк, мультимиллионер, скупает часы Чапека, но только если фабричный номер меньше семи тысяч. Для него цена наверняка не имеет значения.

— А у этих часов какой номер? — спросил я.

Эксперт снова вставил в глаз увеличительное стекло.

— Четыре тысячи четыреста двадцать один, — прочитал он. — Сорок четыре и очко. Очень счастливый номер.

Когда мы вышли от эксперта, владелец квартиры на Семирадского объявил, протягивая на прощание руку:

— Решено. Я беру часы. Завтра можем пойти к нотариусу.

У старого дома напротив снова бормотала по-своему бетономешалка: б-л, б-л, б-л… Висленский песок, поливаемый водой, смешивался с портландским цементом. Б-лал, б-лал, б-лал…

Не впервые в тот день у меня возникло ощущение, что в такт с вырывающимися из глубины бетономешалки звуками — размеренным ритмом старинной ономатопеи — мои мысли мчатся одна за другой все быстрее.

С отцом мы договорились на двенадцать. Он три раза меня предупреждал, что если я опоздаю больше чем на минуту, то уже его не застану. Когда-когда, повторял он, а в такой день он не может позволить себе опоздать. Не позже часа должен быть на месте, чтобы спокойно все приготовить. Если двенадцать по каким-то причинам меня не устраивает — что ж, ничего не поделаешь. Он прекрасно обойдется и без моей помощи. Правда, пустяки, не о чем и говорить.

Я знал, что дорога до больницы займет у нас максимум пятнадцать минут, то есть времени хватит с лихвой, даже если я приеду в половине первого, но когда я пытался втолковать это отцу, он с раздражением повышал голос и настаивал на двенадцати. А вдруг по дороге сломается машина, и что тогда? А вдруг мы застрянем в пробке? А вдруг мост окажется по всей длине забит и уже от круга придется идти пешком?

Когда он в третий раз повторил: «Помни, человек должен быть готов к любым неожиданностям», я спросил, почему же тогда сам он всегда готовится только к худшему?

Он махнул рукой.

Кстати, интересно, почему я проснулся в пять? Это ведь отец со времен кадетского корпуса каждое утро вставал ровно в пять, будто у него внутри был хронометр.

— Вот что делает с человеком армия, — говорила мать, скорчив презрительную гримасу. — Всю жизнь как автомат. Всю жизнь все по команде. Лечь! Встать! Лечь! Встать! Боже, как я ненавижу армию.

Мать возненавидела армию после того, как немцы убили на войне человека, которого она любила. Когда мне исполнился двадцать один год, я впервые увидел их вдвоем на снимке.

— Ему было столько же лет, сколько сейчас тебе, когда он погиб, — сказала мать, показывая мне фотографию, где на обороте было написано: Бал в Гражданском собрании, Варшава 1939. На фотографии очень молодой мужчина в мундире подхорунжего[13]держал мать на руках, а она, в белом бальном платье, безудержно смеясь, крепко обнимала его за шею. Сколько бы потом я ни разглядывал этот снимок, всякий раз мне казалось, что с отцом такой счастливой я ее никогда не видел.

После смерти матери я нашел другую фотографию этого мужчины. Он выглядел как мертвец, а может, и правда был мертв, и мне стало неловко, потому что первым делом мелькнула мысль, что отцу мундир шел больше.

Я посмотрел на часы. Восемь ноль-девять.

Поскольку у отца я должен быть ровно в двенадцать, из дому на всякий случай надо выйти часом раньше. Ужасно неподходящее время. В одиннадцать на бирже начинается сессия. Я знал, что даже если успею узнать курсы при открытии, доигрывания уже не увижу, а оно сегодня обещало быть захватывающим.

Последние несколько лет на Варшавской бирже упорно не прекращалась бесса[14]. Цены упали так низко, что стоимость акций большинства компаний достигла исторического минимума. Хотя акции на бирже никогда не дешевеют настолько, чтобы не могли подешеветь еще больше, я чувствовал, что приближается знаменательный «поворотный момент» и курсы, неизменно шедшие вниз, наконец двинутся вверх. На графике главного биржевого индекса уже пару недель формировалось тройное дно, что в любом учебнике технического анализа считается предзнаменованием скорого изменения конъюнктуры.

Я взялся за газеты, чтобы познакомиться с биржевыми комментариями двух опытнейших рыночных аналитиков: Вальдемара Гембуся и Себастьяна Бучека.

Себастьян Бучек в своем комментарии, озаглавленном «Медведь держит путь на юг», утверждал, что, хотя сейчас середина зимы, медведь (аллегория бессы) не спит и еще нам покажет. Бучек повторял предостережение японского маклера: «Не пытайтесь поймать падающий нож!», а в заключение добавлял: «Trend is your Friend[15]. Не советую бороться с трендом, особенно если он ведет к понижению».

Мнение Вальдемара Гембуся на этот счет было совершенно противоположным. В комментарии под названием «Поймать падающий нож!» он писал, что, поскольку большинство инвесторов не верит в скорое окончание бессы, это наилучшее доказательство того, что приближается хосса[16]. Гембусь цитировал Натана Ротшильда, который на вопрос, существует ли способ заработать на бирже, ответил: «Безусловно. Лично я никогда не покупаю по самым низким ценам и всегда продаю слишком рано». Инвестор должен быть готов к любым неожиданностям, заканчивал Гембусь. Иначе говоря, даже во время бессы надлежит готовиться к лучшему.

Я внимательно все прочитал. Сам я целиком и полностью разделял мнение Гембуся и Ротшильда. Но если прав окажется Бучек… Об этом я предпочитал не думать. Обратного хода не было. Накануне я поймал падающий нож. Купил акции. Не только за наличные, но и в кредит, который взял под залог акций. Если бы курсы продолжали снижаться, я терял бы все больше и больше, но начни они наконец расти, кредитный домкрат помог бы мне умножить прибыль.

За пятнадцать лет, проведенных в квартире на Семирадского, мое жизненное пространство с каждым месяцем сокращалось. Книги прибывали в таком темпе, что давно уже перестали помещаться на полках. Я укладывал их на полу стопками, которые непрестанно росли и уже подпирали потолок, как стойки в штреках. К потолку приближались и кипы старых газет, из которых я не успел сделать вырезки. Много раз я торжественно обещал себе делать вырезки не откладывая, но никогда не выполнял обещания: самым старым газетам, лежащим внизу каждой кипы, было уже семь лет от роду. Я спал на раскладном диване посреди комнаты, опасаясь, что однажды ночью горы бумаг погребут меня, спящего, под собой. Раз уже случилось, что лавина газет с самой высокой кучи вдруг обрушилась на пол в двух шагах от меня. Когда облако пыли рассеялось, я увидел грязную стену, а на ней гравюру Эрика Дальберга[17]и забытую фотографию в рамке.