Вскоре потом начал барахлить механизм перемотки ленты, а сама лента, которую по причине нестандартной ширины (четырнадцать миллиметров) не удавалось заменить лентой из тех, что продавались в канцелярских магазинах, истрепалась до дыр и вечно цеплялась за рычажок, пачкая бумагу.

Когда мать почти потеряла надежду на то, что я — удачный ребенок — единственный из всей нашей семьи далеко пойду, машинке потребовался срочный капитальный ремонт, однако решение, в какую из мастерских на Вильчей ее отвезти, из-за отсутствия денег откладывалось из месяца в месяц.

Пользуясь машинкой каждый день, я пытался заранее угадать момент, когда в ней что-нибудь выйдет из повиновения, но, несмотря на все мои старания, устранение неполадок, мытье рук и исправление ошибок занимало по меньшей мере половину отведенного на работу времени.

После множества неудачных попыток написать сборник рассказов под названием «Нечистоты», театральную пьесу «Перемена времени» и цикл эссе о современной польской прозе (рабочее название «Якобы косвенная речь») я приступил к работе над очередной книгой.

Заглавие у меня уже было: «Репетитор». Сюжет в общих чертах тоже обрисовался: начинающий писатель, не имея средств к существованию, учит иностранцев польскому языку, попутно объясняя им на забавных примерах, чем жизнь в управляемой коммунистами Польше отличается от жизни в других, нормальных странах.

Идея была весьма недурна, но и тут у меня ничего не вышло. Однако названием «Репетитор» я так гордился, что даже перевел его на несколько языков. Больше всего мне понравилось немецкое «Der Einpauker»!

Я вставлял в машинку бумагу, поджимал разболтавшиеся детали, мыл руки, выстукивал одну фразу, отцеплял зацепившуюся за рычажок ленту, мыл руки, печатал вторую фразу, передвигая валик вручную, если застревала клавиша с буквой «а», и когда что-нибудь невесть в который раз заедало, снимал катушки, после чего долго разглядывал на свет поблекшую черную ленту, словно по следам сотен тысяч букв, накопившихся за долгие годы, пытался наворожить себе лучшее будущее.

Смеркалось. В столовой за стеной мать накрывала к ужину стол, а отец ловил «Свободную Европу» и, измученный адским шумом глушилок, вертел во все стороны приемник марки «Татры», заклиная ферритовую антенну поймать самую важную передачу дня «Факты, события, мнения».

— Я все предвидел, все предвидел… — поминутно повторял он, пока его любимый диктор Юзеф Птачек низким загробным голосом зачитывал последние известия.

— О да… — саркастически замечала мать. — Ты у нас ясновидящий. Жаль только, не предвидел, сколько будешь зарабатывать. Жаль, что не предупредил меня до того, как я за тебя вышла. Жаль, что не…

Отец крутил регулятор настройки, пуская радио на полную громкость, и последние слова матери заглушал голос Юзефа Птачека, заглушаемый глушилками. Я колотил кулаком по стене и кричал:

— Тише! Я не могу работать! Тише! Тише!

После ужина я спешил уйти из дома. На мои многочисленные, как правило кратковременные, знакомства с женщинами родители отзывались красноречивым молчанием, и только последний, довольно долгий роман с бывшей студенткой теологии, которая, бросив учебу, работала фотомоделью, позируя для снимков в настенных календарях, был встречен бурным протестом.

— Долго ты еще намерен путаться с этой шлюхой? — спрашивала мать и, не дожидаясь ответа, заводила свое: мол, дом для меня не дом, а гостиница или камера хранения багажа, за которую вдобавок я не плачу ни гроша.

— Ты отлично знаешь, что не в деньгах дело, — обижалась она, когда я предлагал давать ей каждый месяц определенную сумму. — Ты отлично знаешь, что меня волнует исключительно твое будущее. Тебе тридцать лет! Сколько еще времени ты собираешься тратить впустую?!

С фотомоделью, высокой, остриженной чуть ли не наголо девушкой, мы встречались каждый вечер в ее однокомнатной квартирке на Старом Мясте. Домой я возвращался поздно ночью и, хотя старался входить бесшумно, достаточно было повернуть в замке ключ, как у матери в комнате немедленно зажигался свет.

Живя под одной крышей, мы всё больше друг от друга уставали, но о том, чтобы разменять квартиру на две поменьше, отец не желал и слышать.

— Старые деревья не пересаживают, — повторял он в ответ на уговоры матери, которая мечтала еще об одном, последнем в жизни переезде и, в надежде, что вдруг подвернется потрясающий обмен, каждый день изучала объявления в газетах.

Я прекрасно помню тот вечер, когда мать ворвалась в мою комнату с таким сияющим лицом, будто минуту назад ей объявили Благую Весть. В торжествующе воздетой вверх руке она держала «Жице Варшавы».

— Читай! — она сунула мне под нос газету. На странице с мелкими объявлениями, в рубрике «Квартиры» одно из объявлений было обведено красным карандашом.

Комнату с кухней, 24 метра, на Старом Жолибоже продаю срочно. Тишина, зелень, телефон. Без посредников. 33-37-23.

Я пожал плечами. Старый Жолибож издавна считался в Варшаве районом с самыми дорогими квартирами.

— Меня сразу как ударило… — голос у матери тоже был торжествующий, — сразу, как только увидела это объявление. Телефон был беспрерывно занят, но в конце концов я дозвонилась. Знаешь, сколько времени я разговаривала с хозяином? Полчаса. Какой-то инженер, представь себе, очень культурный человек. А теперь угадай, на какой улице эта квартира. Не угадаешь. Скажу сразу. На Семирадского! Понимаешь?! На улице Генрика Семирадского!

Я не мог взять в толк, почему мать так разволновалась и что, по ее мнению, я должен понимать.

— Поразительное стечение обстоятельств! — мать продолжала как в трансе. — Ведь с Генриком Семирадским наша семья испокон веку в родстве. Только не говори, что впервые об этом слышишь, — опередила она мой вопрос. — Я сто раз тебе рассказывала. Если б ты пожелал услышать, услышал бы, но тебе, видно, даже на своих родных наплевать.

— К чему ты, собственно, клонишь, мама? — с раздражением перебил я ее.

— К чему клоню? К тому, что ты должен купить эту квартиру. Я чувствую: это рука судьбы.

Когда мать начинала говорить о руке судьбы, это означало, что она готова настоять на своем любой ценой.

— Ты слышишь, что я говорю? Ты должен купить эту квартиру!

— С превеликим удовольствием, — пожал я плечами. — Интересно только, на какие шиши?.. Ты хоть знаешь, сколько она стоит?

— Знаю. Сто пятьдесят долларов за квадратный метр, — голос матери неожиданно зазвучал очень деловито. — Совсем недорого для такого района. Старый Жолибож! Тишина, зелень. Идеальные условия, я б сама хотела там жить. Да и хозяин, скорее всего, немного уступит. Раз написал, что продает срочно…