Тем вечером его сознание действительно было предрасположено к изысканности, поэтому на выходе из театра он сделал ещё одно неординарное заявление:

– Мой дорогой Лусиу, Вы будете чрезвычайно удивлены, но я Вас уверяю, что время, потраченное нами на это вздорное ревю, не потеряно даром. Я осознал основную причину моего страдания. Помните ту сцену с курятником? Бедные птицы хотели спать. Они всё прятали клювы под крылья, но тут же пробуждались, напуганные световыми струями прожекторов, освещавших «пернатых звёздочек», и прыжками клоунов… Вот так же, как эти несчастные пернатые, так и моя душа вскакивает в испуге спросонья — отчётливо понял я, глядя на них. Да, моя душа хочет заснуть, а её ежеминутно пробуждают яркие вспышки и буйные окрики: это мои страсти, пылкие мысли, суматошные стремления – золотые мечты, серые факты… Я бы меньше страдал, если бы она никогда и не могла заснуть. Ведь что больше всего обостряет мою адскую пытку? То, что часто моя душа фактически разрушается во сне, с уже закрытыми глазами — простите эту нескладную фразу. Только она провалится в сон, как тут же страсти её терзают – и она вновь просыпается от тяжёлого сна с тупой болью…

Чуть позже, возвращаясь к этому заявлению, он добавил:

– Моё душевное страдание, хотя и без причины, за эти последние дни так усилилось, что сейчас я физически ощущаю свою душу. О! это ужасно! Моя душа не только страшится – моя душа кровоточит. Душевные боли превращаются во мне в настоящие физические страдания, ужасные страдания, которые я физически воспринимаю – не своим телом, а духом. Согласен, это очень трудно объяснить другим. Тем не менее, поверьте мне: клянусь Вам, что это так. Я говорил Вам недавно, что моя душа всё время пугается спросонья. Да, моя несчастная душа смертельно устала, а ей не дают уснуть; она зябнет, а я не могу её согреть! Она вся целиком затвердела! Вся иссохла, сковала меня; так что попытки сдвинуть её, то есть, размышлять, причиняют мне теперь страшную боль. И чем больше моя душа твердеет, тем острее я желаю размышлять! Вихри мыслей – безумных мыслей! – проносятся сквозь мою душу, разлагают её, расщепляют её, раздирают её в умопомрачающем истязании! До тех пор, пока однажды – о! это неизбежно! – она не треснет и не разорвётся на тысячи клочков… Бедная моя душа! Бедная моя душа!

В такие моменты глаза Рикарду покрывались пеленой света. Они не блестели: они покрывались лёгкой пеленой света. Это было в высшей степени странно, но было именно так.

В один из вечеров, снова рассуждая о физических страданиях своей души, поэт внезапно заговорил со мной редким для него шутливым тоном:

– Иногда я так завидую своим ногам… Потому что ноги не страдают. У них нет души, друг мой, у них нет души!…

Долгие часы, в одиночестве, я ломал голову над странностями поэта, стараясь прийти к каким-то выводам. Пока очевидно лишь то, что мне ещё не удалось проникнуть в его психику. Я приходил только к такому заключению: он рождён выдающимся созданием – гениальным, беспокойным. Даже сейчас, по прошествии многих лет, это – моя единственная уверенность, и вот поэтому я ограничиваюсь лишь тем, что описываю бессистемно – по мере того, как вспоминаю – наиболее характерные детали его психической жизни, как подлинные свидетельства моей невиновности.

Факты, только факты – о чём мной заявлено с самого начала.

* * *

Наши души понимали друг друга настолько полно, как вообще могут понимать друг друга две души. И при этом мы были очень разными личностями. Немного общих черт характеров. Собственно говоря, полностью мы сходились только в одном: в нашей любви к Парижу.

– Париж! Париж! – восклицал поэт. – Почему я так тебя люблю? Не знаю… Мне достаточно только подумать, что я нахожусь в латинской столице, как волна гордости, ликования и воодушевления поднимается во мне. Ты – единственный светлый опиум для моей боли – Париж!

Как я люблю его улицы, его площади, его проспекты! Когда я, находясь вдалеке, вызываю их в памяти – блистательным величественным миражом – все они скользят передо мной по изогнутому дугой пути, и их свет проходит через меня. А моё собственное тело, наполненное ими, сопровождает их в этом вихревом движении.

В Париже я люблю всё одинаково: его памятники, его театры, его бульвары, его сады, его деревья… Всё в нём для меня эмблемоносно, ритуально…

Ах, как я страдал в тот год, когда был вдали от моего города, даже не надеясь вскоре снова оказаться в нём… Я томился так же, как томятся по телу покинувшей любовницы…

Унылые улицы южного Лиссабона, печальными вечерами я шёл по ним вниз, взывая к его имени: мой Париж!… мой Париж!

А ночью, лёжа в огромной тоскливой постели, перед тем как заснуть, я вспоминал этот город; да, вспоминал его, как вспоминают обнажённое золотое тело любовницы!

Когда потом я вернулся в эту чудесную столицу, мне тут же нестерпимо захотелось пробежаться по всем его проспектам, побывать во всех его кварталах, чтобы ещё основательней сплести его с собой, чтобы ещё сильнее одурманиться им… Мой Париж! мой Париж!

Однако, Лусиу, не подумайте, что я люблю этот великий город за его бульвары, кафе, памятники, за его актрис. Нет! Нет! Это было бы примитивно. Я люблю его за что-то другое: наверное, за тот ореол, который его окружает и одушевляет, но который я, конечно, не вижу – я его чувствую, по-настоящему чувствую, хоть не могу Вам объяснить!..

Я могу жить только в больших городах. Я так привязан к прогрессу, цивилизации, городскому оживлению, к лихорадочной энергии современности!… Потому что, в глубине души, я очень люблю жизнь. Я пропитан противоречиями. Живу и без надежды, и без сил – и всё-таки восторгаюсь жизнью, как никто другой!

Европа! Европа! Воспрянь во мне, заполняй меня своим ритмом, пропитай меня своей эпохой!…

Перебросить мосты! Перебросить мосты! Пустить шумные поезда! Возвести стальные опоры!…

Его горячечный бред продолжился причудливыми образами, сумасбродными идеями:

– Да! Да! Я – сама противоречивость. Даже моё тело противоречиво. Вы считаете меня худым, сутулым? Так и есть, но гораздо меньше, чем кажется. Вы бы удивились, увидев меня без одежды…

Более того. Все считают меня загадочным человеком. У меня нет жизни, нет возлюбленной… я могу исчезнуть… никому ничего не сказав… Заблуждение! Полное заблуждение! Наоборот, моя жизнь – это жизнь без секретов. Или лучше так: её секрет как раз в том, что его нет.

Моя жизнь, лишённая причуд, на самом деле причудлива – но причудлива наизнанку. Безусловно, её неповторимость заключается не в том, что в ней есть элементы, которых нет в нормальных жизнях, а в том, что в ней нет ни одного типичного для всех других жизней элемента. Вот почему со мной никогда ничего не происходит.

Ничего такого, что происходит со всеми. Вы меня понимаете?

Я всегда его понимал. И он ценил это. Поэтому наши душевные беседы часто затягивались до самого утра, когда мы, не чувствуя ни холода, ни усталости, прохаживались безлюдными улицами, пребывая во взаимном огненно-рыжем увлечении друг другом.