В моём детском воображении романтическим образом составлялись тысячи схем любовных приключений в том виде, как их все переживают. Так вот: когда я представлял их более детально, я никогда не видел себя среди будущих действующих лиц. И до сих пор я тот, кого нет ни в одном из этих возбуждающих эпизодов. Не потому, что я пытался бежать от них… Я никогда ни от чего не бежал.

Тем не менее, в моей жизни было одно странное, даже слегка постыдное происшествие. Теперь я всё чаще прихожу к выводу, что это печальное приключение должно было иметь какой-то исход. И я представлял его очень отчётливо. Тем не менее, в нём я сам никогда не фигурировал. А вот в некотором другом исходе – да. Этот другой, однако, мог произойти только через меня. Но через меня – это очевидно – он не мог произойти, это было невозможно. Прошло время… Могу Вам только сказать, что на самом деле случилось именно «невозможное»…

Я был прилежным студентом, но никогда не представлял себя окончившим обучение. И вот, в один прекрасный день я внезапно, безо всякой причины, бросил университет… И сбежал в Париж…

Столь же мало я представлял себя в практической жизни. Даже сегодня, в свои двадцать семь лет, я так и не смог заработать на жизнь своим творчеством. К счастью, я в этом не нуждаюсь… Я так и не вступил в жизнь, в обычную Жизнь с большой буквы – в социальную жизнь, если угодно. И что примечательно: я – одиночка, знающий половину общества; изгой, не имеющий долгов и прочих изъянов; человек, которого все уважают, но никуда не зовут… Именно так. В самом деле, я никогда не видел, чтобы меня где-нибудь ждали. Даже в тех кругах, где я вращаюсь, не знаю почему, я всегда чувствую себя чужим…

Всё это ужасно; временами меня мучает этот мой дар предвидения. Так, если я не вижу законченным какое-то произведение, замысел которого воодушевляет меня, можете быть уверены, что мне не удастся его осуществить, и что я очень скоро разочаруюсь в этой задумке – хотя в глубине души считаю её восхитительной.

Скажу яснее: это ощущение, в конце концов, точно такого же свойства, хоть и с противоположным знаком, как и другое, возможно, более знакомое Вам – ощущение дежавю. Разве никогда не случалось с Вами такого, что Вы впервые посетили какое-то место, впервые увидели какой-то пейзаж, и, как далёкий отблеск воспоминания, туманный и волнительный, Вам на память приходит то, что Вы, не зная, когда и где, но уже бывали в этом месте, уже видели этот пейзаж?

Возможно, мой друг, Вы не находите общего между этими двумя мыслями. Я не могу это Вам объяснить – однако, я чувствую, я уверен, что эта взаимосвязь существует.

Я ответил уклончиво, а поэт продолжил:

– Но я ещё не рассказал Вам о самом странном. Знаете, о чём? О том, что я никоим образом не представляю себя старым, а также ни в какой форме не вижу себя больным или умирающим. И даже сводящим счёты с жизнью – как иногда пытаюсь себя обмануть. И столь велика моя уверенность в силе этих предвидений, что — клянусь Вам! – не будь абсолютного убеждения в том, что все мы умрём, я, не «видя» себя умершим, не поверил бы в свою будущую смерть…

Я только улыбнулся этой браваде.

В кафе, где мы расположились, вошли наши знакомые. Они подсели к нам и разговор плавно перетёк в другое русло – простое и понятное.

* * *

Иногда Рикарду выдавал такие экстравагантные откровения, которые немного напоминали снобистскую манеру Вила-Новы. Однако я знал, что у него всё было правдивым, прочувствованным. Возможно, уже пропитанное литературой. Действительно, сам поэт однажды вечером объяснил мне:

– Уверяю Вас, друг мой, все идеи, которые встречаются Вам при чтении моих произведений, пусть даже самые смехотворные, самые невероятные – с моей стороны, абсолютно искренние. То есть, они передают те эмоции, которые я сам испытал в реальности; размышления, которые на самом деле приходили мне в голову по поводу некоторых особенностей моей психологии. Правда, едва зародившись, они уже предстают литературно оформленными…

Но вернёмся к его экстравагантным откровениям.

Как нам нравилось на долгие часы погружаться в обыденную жизнь и забывать о самих себе – поэтому мы особенно часто ходили в театры и мюзик-холлы, страстно желая напитаться этой в высшей степени современной, европейской и роскошной обстановкой.

И однажды в «Олимпии», когда мы смотрели ревю танцевальных номеров беспорядочно кружившихся английских гёрлс, Рикарду спросил меня:

– Скажите, Лусиу, Вы не подвержены каким-нибудь необъяснимым, безрассудным приступам страха?

– Нет. Ну, если только очень опосредованно, – ответил я весьма расплывчато.

– А вот я, да – возразил поэт, – это со мной случается. Хотите, приведу пример? Я боюсь этих танцовщиц.

Мне ничего не оставалось, как рассмеяться.

Рикарду продолжал:

– Дело в том, что – не знаю, заметно ли это Вам, – во всех мюзик-холлах вошли в моду эти групповые номера в исполнении английских танцовщиц. А эти симпатичные крошки все, без исключения, неразличимы: всегда они одеты в одинаковые наряды, у них одинаковые голые ножки, одни и те же движения, одинаковый привлекательный вид. Они до того одинаковые, что я тщетно силюсь разглядеть в каждой из них индивидуальность. Я не могу приписать им жизнь: любовника, прошлое, какие-нибудь привычки, определённую манеру поведения. Я не могу их распутать из этого ансамбля: вот отсюда мой страх. Я не преувеличиваю, друг мой, уверяю Вас.

Но это – не единственный мой страх. Есть ещё много других. Например: я боюсь арок, триумфальных арок, особенно арок старых городских улиц. Я боюсь, собственно, не самих арок – а того воздушного пространства, которое они обрамляют. Помню, какое необъяснимое чувство ужаса я испытал, когда обнаружил в конце пустынной улицы, не знаю какой столицы, небольшую арку или, лучше так: ворота, открытые в бесконечность. Именно так и скажу: в бесконечность. На самом деле, улица поднималась вверх до самого памятника, а там, наверху, несомненно, сразу же начинала спускаться. Таким образом, издали, через эту арку был виден только горизонт. Признаюсь Вам, что я стоял неподвижно несколько минут и заворожённо созерцал его. Меня охватило сильное желание пойти вверх по улице до конца и узнать, куда же она обрывается. Но мне не хватило смелости… Я в ужасе убежал. И заметьте, ощущение было столь сильным, что я до сих пор не знаю, в каком печальном городе я его пережил…

Когда я был ребёнком, (да и доныне! – что там говорить), меня пугали сводчатые арки соборов, подвалы, тени высоких колонн, обелиски, широкие мраморные подъезды… В конце концов, вся моя внутренняя жизнь до сегодняшнего дня является проекцией мира моих детских представлений – хоть и в расширенной, изменённой форме; но всегда с теми же самыми чувствами, в том же самом порядке – только в других ракурсах.

И, напоследок, ещё о моих страхах. Как меня пугают некоторые пустые пространства, очерченные арками, вот так же тревожит меня небо над узкими, обрамлёнными высокими зданиями улицами, которые внезапно исчезают за крутыми поворотами.