— Здравствуйте, мисс Хилтон, — сказал он, заступая ей дорогу и кланяясь так, словно хотел заглянуть в ее раскрасневшееся лицо. — Ну, как поживает наш маленький моряк? Надеюсь, что поправился?

— Да, сэр, думаю, мальчик теперь совсем здоров. Мне очень жаль, но я не смогла навестить его. Простите, но, право, ничего нельзя было поделать. Я узнала, что ему лучше. На этой бумажке записаны все издержки на него. И вот ваш кошелек, сэр. Боюсь, как это ни досадно, я не смогу ничего больше сделать для малыша. У нас в доме больная, и мы очень заняты помощью ей.

Руфь уже привыкла к упрекам и теперь ожидала выговора за то, что не выполнила своих обещаний лучше. Она не догадывалась, но во время последовавшей паузы мистер Беллингам нисколько не сердился на нее за то, что она так мало могла сообщить о ребенке, в котором он уже перестал принимать участие, а старался выдумать предлог для новой встречи с ней.

Через несколько минут Руфь повторила:

— Мне очень жаль, что я так мало сделала, сэр.

— Я уверен, вы сделали все возможное. Мне не следовало добавлять вам лишних хлопот.

«Он сердится на меня, — подумала Руфь, — ведь я не позаботилась о мальчике, для спасения которого он рисковал своей жизнью. Если бы я рассказала ему все, он понял бы, что я не могла ничего больше сделать, но не могу же я говорить ему о всех моих несчастьях и заботах!»

В это время в уме мистера Беллингама блеснула новая мысль.

— Я так уверен в вашей доброте и хочу снова дать вам маленькое поручение, если только оно вас не затруднит. Насколько я знаю, миссис Мейсон живет в доме на Хинейдж-плейс? Этот дом когда-то принадлежал предкам моей матери. Однажды, когда его чинили, мать отвела меня туда, чтобы показать свое прежнее жилище. Помню, я видел там над одним камином картину, представляющую сцену охоты. На ней нарисованы мои предки. Я часто думал, как было бы хорошо купить эту картину, если она по-прежнему существует. Не можете ли вы справиться и принести мне ответ в будущее воскресенье?

— Разумеется, сэр, — отвечала Руфь, довольная тем, что ей дают задание, которое она вполне может выполнить, загладив тем вину за кажущееся небрежение предыдущим поручением. — Как только я вернусь домой, я разыщу ее, а потом попрошу миссис Мейсон уведомить вас.

— Благодарю вас, — отвечал он не совсем довольным тоном. — Только я думаю, лучше не беспокоить миссис Мейсон: видите ли, я еще не совсем решил покупать эту картину. Когда вы мне дадите положительный ответ, я подумаю и потом сам обращусь к ней.

— Хорошо, я посмотрю, там ли она.

После этого они расстались.

На следующей неделе миссис Вуд увезла Дженни в тот отдаленный край, где находился их дом, чтобы девушка могла восстановить силы. Руфь долго и пристально следила за ними из открытого окна, а потом с грустью вернулась в мастерскую, где уже более ей не суждено было слышать кротких советов и увещаний подруги.

В следующее воскресенье мистер Беллингам опять был у обедни в церкви Святого Николая. Знакомство с Руфью занимало его гораздо больше, чем ее, несмотря на то что в ее жизни эта встреча оказалась событием куда более значительным. Хорошенькая девушка произвела на мистера Беллингама какое-то странное впечатление, но он не подвергал это новое чувство никакому анализу и просто получал удовольствие, которое юности всегда доставляют новые и сильные ощущения.

Мистер Беллингам был еще очень молод, хотя и старше Руфи: ему исполнилось всего двадцать три года. Единственный сын у матери, и притом рано лишившийся отца, избалованный с детства, он не привык отказывать себе ни в чем. У него не было силы воли, которая приобретается годами и опытом. Мать обращалась со своим любимцем крайне неровно: то опекала, как малое дитя, а то потворствовала всем его прихотям, и все это крайне невыгодно отразилось на его характере.

Наследство, полученное им от отца, было невелико в сравнении с материнским имением. Это давало миссис Беллингам возможность по собственному произволу или капризу то баловать, а то приструнять и контролировать сына даже после совершеннолетия.

Если бы обращение мистера Беллингама с матерью отличалось такой же двойственностью, если бы он сколько-нибудь снисходил к ее слабостям, то, конечно, она, в слепой привязанности к сыну, охотно отдала бы все свое имение, чтобы доставить ему комфорт и блестящее положение в свете. Мистер Беллингам горячо любил мать, однако пренебрежение, с которым она приучила его относиться к чувствам окружающих, было причиной того, что он иногда без всякого злого умысла наносил ей глубокие обиды. Он передразнивал при миссис Беллингам священника, к которому она питала уважение, по целым месяцам не посещал ее школ, а если по настоятельным просьбам матери отправлялся туда с ней, то с серьезным видом задавал детям самые смешные вопросы, какие только мог придумать.

Все эти ребяческие выходки раздражали и оскорбляли миссис Беллингам гораздо больше, чем доходившие до нее известия о более важных проступках сына, совершенных в университете или в городе, — о них она избегала даже говорить.

При всем том миссис Беллингам имела подчас самое решительное влияние на сына и бывала в восторге, когда являлся случай выказать это влияние. Любое его подчинение материнской воле щедро вознаграждалось. Миссис Беллингам доставляло невыразимое счастье вынуждать эти уступки с его стороны любовью к себе, а не силой рассудка или убеждения — и если случалось, что сын отказывал ей в них, то делал это единственно для того, чтобы доказать свою независимость.

Ей очень хотелось женить сына на мисс Данкомб, но он и не думал об этом, полагая, что успеет жениться и лет через десять. Так проводил он свою пустую жизнь, то с удовольствием флиртуя с мисс Данкомб, то восхищая, то раздражая свою мать, но всегда и везде думая только о себе. Когда мистер Беллингам в первый раз увидел Руфь Хилтон, какое-то непонятное чувство овладело всем его существом. Он сам не мог дать себе отчета в том, чем она его околдовала. Правда, девушка была очень хороша, но он видел на своем веку много красавиц, умевших к тому же ловко пользоваться своими прелестями.

Наверное, было нечто чарующее в этом соединении красоты и грации женщины с наивностью, простотой и невинностью ребенка, нечто восхитительное в той робости, которая заставляла Руфь избегать его и уклоняться от его попыток ближе сойтись с ней. Мистеру Беллингаму ужасно захотелось приручить эту дикарку, как он приручал молодых оленей в парке своей матери.

До сих пор молодой человек ни разу не решился смутить Руфь ни одним страстным словом, ни одним смелым выражением восхищения ее красотой, надеясь, что скоро она привыкнет смотреть на него как на друга, а может, и на кого-то более близкого и дорогого.

Верный своей тактике, мистер Беллингам победил в себе сильное желание проводить Руфь из церкви до самого дома. Поблагодарив ее за сообщенные сведения о картине и сказав несколько слов о погоде, он поклонился и ушел. Руфь думала, что не увидит его больше никогда, и хотя она упрекала себя в глупости, но все-таки не могла справиться с чувствами: в дни, последовавшие за этим расставанием, ей казалось, что на ее жизнь легла какая-то тень.