Двигаясь с остановками в крупных городах, расстояние в три тысячи километров поезд должен был преодолеть чуть больше, чем за час.

Почти все места были заняты, и Ларсену пришлось усесться напротив девушки с имплантированными ушами. Он усмехнулся, а она даже не заметила. Ох уж эти чертовы уши. Бич цивилизации, который собирались запретить, но так и не решились. Ее миндалевидные глаза были полузакрыты, а голова раскачивались в такт музыке, которая, видимо, звучала у нее прямо в голове. Канал был не зашифрован, и он легко прочел слова песни на английском. Совсем не про любовь, а про какого-то цареубийцу и мятежника. Которому, видимо, были адресованы слова монарха:

Не стоит твоя жизнь ни гроша,

Запроданы тело и душа.

Меня победить не сможешь ты.

Брось наземь свой нож, ничтожество.

Пели по-английски. «Ультрапедия» подсказала, что это старая группа в жанре поп-музыки из Восточной Европы. Текст, конечно, необычен, но даже у него английский был куда чище, чем у исполнителей.

На попутчика пассажирка даже не обратила внимая. А статус ее айдента говорил о том, что она устала от этого жестокого мира и хочет, чтоб все оставили ее в покое.

Так он и сделал, и повернулся к «окну». Конечно, оно было ненастоящим — движение в закрытой трубе делало установку окон невозможным, ведь стенки трубы были непрозрачны, а внешняя и внутренняя обшивка вагонов не имела лишних отверстий. Но на внешних сторонах трубы были установлены камеры с интервалом в пару километров. Дешевые нашлепки из умной краски. Именно изображение с них транслировалось в экраны-окна. Эрзац-окна. Как он знал из инженерной практики, камеры иногда ломались, а иногда их портили вандалы, но изображение всегда было полным, потому что система помнила и «дорисовывала» недостающие фрагменты.

Мимо проносились леса ветряков, вызвавших в голове Абдул-Рашида образ бедолаги Дон-Кихота, поля солнечных элементов и редкие автоматические фермы. Он представил себе, как коровы лениво поворачивают головы. Они видели лишь вибрацию внешней стенки трубы и слышали слабое завывание за ней — там, где почти со скоростью пули летел состав из десяти вагонов, несущий в своем чреве тысячу с лишним человек. Остальное было за гранью их понимания. Какая хорошая метафора.

Где-то там робот-пастух — маленький гусеничный «луноход» — следовал за своим стадом. Мог ли он доить коров и стричь овец, либо же только охранял их, Абдул-Рашид не знал. Да и не были ему так уж интересны роботы. Чем старше он становился, тем больше они его раздражали… своим совершенством.

Поезд двигался так быстро, что рассмотреть людей и роботов снаружи было невозможно. Они мелькали как размытые пятна. Только автомобили еще можно было увидеть как мазки краски с металлическими блеском.

А ведь еще десять лет назад роботов на улицах вообще не было. Они были в цехах, они были в лабораториях… даже в спальнях. Но не на улицах, едущими или идущими рядом со своими хозяевами… или без них. Ведь кое-где их разрешено было отправлять даже в магазины. Теперь они были даже в маленьких немецких и голландских деревушках. Понятно, почему их запретили изготавливать с человеческим лицом, заставив робофилов довольствоваться слегка мультяшной внешностью. Впрочем, на «черном рынке» чего только не было. Хотя в основном они были не антропоморфные, а обычные тележки. В крупных городах и плотно населенных районах они были запрещены. В остальных местах на них распространялись правила для пешеходов. Большинство из них были курьерами и носильщиками.

Потом потянулись пригороды. Это был Рандстад, круговая агломерация Нидерландов. Здесь жило почти десять миллионов человек, а ее части практически слиплись в один город, и среди них Гаага почти догнала по известности столицу — потому что была универсальным мировым судилищем. Но туда он не собирался.

«Туда меня не доставят, во всяком случае, живым», — подумал Абдул-Рашид.

Северная Европа — это место, которое было плотно заселено еще до последней технологической революции. Поэтому тут много было старомодного — и в архитектуре, и в планировке городов. Много приятного для глаза, штучного, а не штампованного. Странно, но архитектура его не раздражала, если казалась старомодной. Во время остановки в Утрехте Ларсен чувствовал почти физическое удовольствие, глядя на шпили и каменные стены, на флюгеры и красную черепицу, на часовую башню на вокзале — хоть это и был новодел.

И пригородные дома почти все имели свой облик — в отличие от Северной Америки, где он прожил десять лет. И это были не типовые изделия из досок или кирпича. Хотя изредка попадались коробки китайских модульных домов и даже напечатанные на 3d-принтере «мини-коттеджи». На юге у Средиземного моря их было еще больше, как и в теплых широтах Азии, где они доминировали везде, кроме городов.

Когда-то (да так ли уж давно?), сразу после колледжа и курсов по архитектуре — Ларсен успел пару лет поработать агентом по недвижимости, чтоб накопить двадцать тысяч глобо на дальнейшее обучение. Поэтому мог на глаз определить год постройки и стоимость каждого из домов, хоть это и вызывало у него отголоски неприятных воспоминаний. О том, как его сократили первым из их отдела по причине «низкой мотивации к труду». Правда, позже он узнал, что хозяин юридической конторы заменил всех работников, одного за другим эвристической программой.

Именно там Олаф познакомился с Элеонорой. А потом они уже вместе переехали на другой континент в Сан-Диего, где он стал учиться на инженера по авиационной технике. А восемь лет спустя, после окончания учебы, практики работы бортмехаником малого джета и получения десятка сертификатов и лицензий — он перешел в сектор пилотируемой астронавтики. После еще нескольких лет подготовки он совершил свой первый полет к МКС (цифру «три» в ее названии обычно опускают). А потом и за пределы магнитного поля Земли — до окололунной станции «Прометей». Хотя в детстве Олаф никогда не грезил космосом. Для него важнее было зарабатывать деньги в перспективной отрасли. Он был прагматиком, а не мечтателем.

Они были, как говорится, upwardly mobile. И быстро продвинулись до upper middle-class. Детей они планировали на потом. Знал ли он тогда, что эти планы окажутся фарсом, а его деньги — из-за хитро составленного брачного контракта — достанутся в основном этой сучке и ее латиносу?

И с тех пор, как его жизнь треснула, мечта у него появилась. Заставить заплатить. Наверно, шейхам было легко объяснить ему, что мир порочен. Он это и так знал.

Фонари тут действительно были красные. Хотя их — как подсказала «Ультрапедия» — поставили относительно недавно, во время последней реконструкции этого квартала, который в двадцатые годы захирел из-за запретов правозащитных организаций («женщина не должна быть мясом на витрине!»), а потом в тридцатые серьезно пострадал во время беспорядков и долго стоял полузаброшенным из-за негласных запретов со стороны исламской общины города на порочный образ жизни.

Но с новой стабильностью экономики недвижимость здесь снова стала дорожать, а с системой глобального спутникового мониторинга и следящими дронами — порядок вернулся. Еще на протяжении восьми лет тут в стеклянных боксах и за окнами выступали только роботы и крутились трехмерные изображения. Ведь специалистами по gender studies было доказано, что влечение к противоположному полу является всего лишь социальным конструктом, а не биологической потребностью.