– Мне бы хотелось с ним пообщаться. Всего один разговор – вполне для него безболезненный. Подскажи, как это сделать – если учесть, что сейчас у меня нет никакого официального статуса?

– Давай без экивоков, – в голосе Чукигека звучит холодная неприязнь. – Ты просишь, чтобы я вас познакомил? Ты по старой привычке считаешь, что имеешь право вот так запросто обращаться ко мне и предлагать, чтобы я стал посредником между тобой и Карповичем?

– Отказываешься?

– Я считаю тебя умным человеком, а умный понимает с полуслова… У тебя все?

– Между прочим, твой брат был в Верку влюблен.

– И откуда такая информация? Только сейчас придумал? – бесстрастно насмешничает Чукигек. – Решил сыграть на моих братских чувствах?

– Он сам признался – незадолго до смерти. В подземном переходе, когда играл на своей скрипочке двадцать четвертый каприз Паганини. Заявил, что мальчишкой мечтал, как они вдвоем – он и Верка – станут путешествовать по разным далеким странам. Он будет наяривать на скрипке, а она – танцевать в белом платье.

– Мне он этого не рассказывал… – произносит Чукигек так тихо, что еле угадываю слова. И – уже громче: – Хорошо, я переговорю с Карповичем. Но впредь ты перестанешь беспокоить меня своей ерундой. Наше давнее детское знакомство – подчеркиваю, не дружба, шапочное знакомство – не повод для того, чтобы я помогал тебе всю оставшуюся жизнь.

– Обещаю, отныне ты меня не услышишь. Я для тебя умер и никогда не воскресну.

– Надеюсь, – цедит Чукигек и прекращает разговор.

Серый, Верка, Щербатый и Чукигек номер один умерли. Чукигек номер два брезгует якшаться со мной. Двор моего детства – последнее, что осталось у меня, – утлой лодочкой уплывает за горизонт…

* * *

В понедельник около полудня (после долгого молчания) подает зудяще-звенящий сигнал моя мобила.

– Это… м-м-м… Королек?

– Он самый.

– Вам звонят из АО «Эрмитаж». Андрей Николаевич примет вас завтра, двадцать пятого, в три часа дня.

Голосок девичий, звонкий, напористый и официальный.

Автоматически говорю «спасибо» и столбенею в недоумении на главном проспекте города, среди снующего народа.

День мутный и серый. Суматошатся снежинки. Земля местами покрыта тончайшим слоем снега. Деревья голые, на иных висят съежившиеся листы, как не отпетые почернелые трупы.

Какой такой Андрей Николаич?

Меня толкают, я не обращаю внимания.

Господи, да это же Старожил!..

* * *

Финик полеживает на диване, наигрывая на гитаре и фальшиво мурлыча под нос. Рыжая драит пол, добросовестно ползая на коленках. За уборку она взялась ретиво и то и дело (нечаянно или нарочно) поворачивается к Финику задом. На ней короткий шелковый блестящий халатик, и Финик, наблюдая ее круглую попку в белых трусиках, игриво и предостерегающе усмехается сам себе. Сердце его бьется все сильнее, глаза загораются животным огнем.

Рыжая встает с покрасневших коленок, бросает тряпку в ведро, тыльной стороной ладони утирает круглый вспотевший лоб.

– Извиняюсь, вы что – из этих… из меньшинства?

– С чего ты решила, что я гомик? – изумляется Финик.

– Не пристаешь.

– Я с женщинами корректен. Только по доброй воле.

– А-а-а, – принимает к сведению Рыжая и принимается, пыхтя, домывать пол.

– Тебе Королек нравится? – спрашивает Финик, не отрывая сверкающих глаз от белых трусиков.

– Очень уж он серьезный. Я его даже боюсь. Мне симпатичны веселые, вроде тебя.

– Вот тут ты не совсем права. Просто не знала его прежнего. А суровым он стал, когда жену его убили. И вроде бы из-за него. Во всяком случае, в ее смерти он винит себя.

– Ужасы какие! – вздыхает Рыжая.

– Ну, Рыжая, поразила ты меня в самое сердце. И в печенку, – как акын, мурлычет Финик, любовно тревожа жирными пальцами гитарные струны. – Вымыла, вычистила, выскребла до нечеловеческого блеска. Теперь квартирка блистает, как чистой воды алмаз. Да ты просто находка для любого мужика.

– Не для любого, а для тебя, – распрямляясь и выжимая тряпку в ведро, заявляет Рыжая. – Потому что ты ко мне неровно дышишь.

– Бред! – отрезает Финик.

Но приятная расслабленность берет свое, и он философски замечает:

– Удивительная вещь, если по-настоящему вдуматься. Еще недавно я не подозревал о твоем существовании. И вот ты здесь и даже вполне вписалась в интерьер…

* * *

Отправляясь на встречу со Старожилом, я все время видел перед глазами девчонку Верку. Она бежала легко, стремительно, мелькая босыми ногами, и заглядывала в окна мчащейся «копейки». Потом, когда я входил в старинный особнячок, шагала рядом и улыбалась.

Это немудреное зданьице стоит на третьей по значимости улице города. Недавно выложенная черепичная кровля, солидные двери. И все же выглядит домишко довольно-таки убого.

Признаться, я ожидал, что внутри меня ошеломит холодный блеск хай-тека двадцать первого века. Ничуть не бывало! Темные угрюмые коридоры и неуловимо-тягостный запах затхлости.

Сумрачный кабинет Старожила обставлен новой мебелью, но ощущение чего-то слежавшегося, застарелого, несвежего не покидает и здесь. Точно я в ломбарде или комиссионке.

Теперь нет и тени сомнения в том, что Даренка – дочь Старожила. Уж и не знаю, хорошо это или плохо с эстетической точки зрения, не мне судить, но она – его женская копия! К Даренке я особо не присматривался, и теперь как будто впервые вижу ее лицо, отраженное в непроницаемой физиономии Старожила, смугловатой, вытянутой, твердой, с небольшими карими глазами и узким ртом.

Старожил одет в черное. Короткие черно-седые волосы, жесткие даже на вид. Роста, вероятно, среднего или немного пониже. Сухощавый. И почему-то мерещится, что он, освещенный яркой люстрой, на самом деле погружен в тень и сидит не в кабинете начальника АО «Эрмитаж», а в пещере, сутулый, точно согнувшийся под ударами гвоздь, и внимательно наблюдает за тем, что творится на белом свете.

В моей голове на мгновение вспыхивает мысль, что каждый человек со временем принимает форму окружающего пространства – или конструирует это пространство под себя. Практически невозможно представить Старожила в современных интерьерах, а в таком ветшающем заповеднике он смотрится вполне естественно. И даже кажется, что, если принюхаться, можно уловить исходящий от него запах дряхлости и тления.

Хозяин кабинета невозмутимо смотрит на меня и молчит. Ждет.

– Вам известно, что Вера Усольцева убита? – осведомляюсь я.

И думаю: если Старожил притворно удивится: «Кто такая? Понятия ни о какой Вере не имею», – все, можно поднимать якорь, ставить надутые ветром паруса и отчаливать в безбрежную даль.