Антон был уже совсем близок к заветным стеклянным будкам. В одной из них сидел рыжеволосый парень, колоритный до чрезвычайности, с оттопыренными ушами, веснушчатый, в маленьких круглых очках.

«Каску бы ему и рукава закатать,— невольно подумал Антон,— и можно в кино про войну сниматься — чистый «фриц» или «ганс».

Война закончилась шестьдесят лет назад, а в народе до сих пор живут все эти неприятные ассоциации. А тут еще очередь из внуков и внучек победителей, которые вынуждены безропотно отвечать на вопросы внуков побежденных и находиться в их власти, пусть недолго, каких-то несколько минут, расплачиваясь за желание провести в этой стране неделю-другую.

—Гутен таг. Какова цель вашего визита в Германию?

—Октоберфест…

—А, Октоберфест, гут.

Рыжий офицер шлепнул в паспорт штамп, подтверждающий пересечение границы, и даже улыбнулся, как мог.

Хорошо, что в этот раз Антон вел себя хитрей, чем в первую поездку в Германию. Тогда, проходя «границу», он честно признался офицеру, что приехал на немецкую землю «по бизнесу». Немец заметно «напрягся», стал расспрашивать, что за бизнес такой, как партнерская фирма называется, и так далее. Спросил, как зовут директора. Антон, будучи после самолета не совсем трезвым, исконно германскую фамилию директора — Айсман — вспомнил сразу, так как был типичным представителем поколения сериала «Семнадцать мгновений весны», раскрутившим в СССР самые ходовые немецкие имена и фамилии.

Отель «Кемпински» находился на территории аэропорта. Пять минут по красивым галереям с магазинами и кафе, а потом надо пройти через площадь между терминалами, подняться по лестнице, и вот уже перед тобой искусственные пальмы, подпирающие стеклянный свод грамотно спроектированной современной гостиницы. Еще у стойки регистрации Антон позволил себе мысли о здешнем пиве вайхенштефанер, обладающем неповторимым, божественным вкусом, и традиционных мюнхенских колбасках — вайсвюрсте — со сладкой горчицей, разумеется.

Через двадцать минут он сидел в лобби-баре в красном крутящемся кресле, попивал пиво, поглядывал на экран телевизора и, в предвкушении апогея нехитрого человеческого счастья, ожидал кастрюльку с колбасками. Отсюда, из мягкого мюнхенского вечера, Москва показалась необычайно далекой, хотя лету до нее всего каких-нибудь три часа. Немцы преимущественно общались друг с другом полушепотом, и Антон наслаждался возможностью привести в порядок собственные мысли. Это ему нравилось. Но радость продолжалась ровно до того момента, как он, нет, даже не увидел, а почувствовал соотечественника, неотвратимо приближающегося к столику.

—Русский? Привет.

—Российский. Здравствуйте.

—Сразу видно — свои. Присяду?

—Ну, садитесь, конечно…

Парень отодвинул от стола металлический стульчик, сел, оглянулся в поисках официанта.

—К тебе подходили уже?

—Подходили.

—Ясно… Я не мешаю? Нет? Хорошо. А то тут совсем не с кем поговорить, а спать пока неохота. Я в командировке. Еще три дня здесь. Завтра, может, поеду на Октоберфест. Хотя херня все это — немцы бухие кругом, грязь. На что там смотреть? И по деньгам… Че там дадут? Ну, курицу или бутерброд к пиву, на выбор, за семь евро. Стоит так же, как в любой пивнушке. Ты на Октоберфест приехал?

С самого начала этого нелепого разговора Антону показалось, что он своего нежданного собеседника уже где-то видел. В наружности парня не было ничего примечательного, ничего отталкивающего — обычный российский мужичок, с советской психологией, крепко сбитый, разговорчивый,— но на активное общение его вид почему-то не провоцировал. Что-то чуждое было в этом человеке. Этакое залихватское всезнайство, замешанное на панибратстве с первым встречным. Но человек задал вопрос, и отвечать надо.

—Нет, не на Октоберфест. Ты же сам говоришь, делать там нечего. Я тоже тут по работе.

Антон перешел на ты. Он не любил переходить на ты вот так запросто. Коробило, когда в иных друзьях его, причем, почему-то в ресторанах, при общении с официантами просыпалось это невесть откуда бравшееся купеческое: «Значит так: принеси-ка мне это, подай то; ты, вообще, поставь тут че-нить…», и тому подобное. Но с этим «фруктом», портившим его тихий вечер в аэропорту, иначе нельзя. Раз уж «свои», надо «на ты»…

Подошел официант. Принес колбаски. Парень оживился:

—Так, это что? Колбаски. Ага. Слушай, смотри сюда, мне вот тоже цвай вюрсте унд бир. Цвай бир.— И уже, обращаясь к Антону: — Понимает…

Официант кивнул и удалился.

—Точно — понимает. Гитлер капут,— неожиданный собеседник являл собой полную непосредственность.

—Тут с этими «калугами» осторожней,— поморщился Антон.— Они не любят. Переживают очень многие. Война для них вроде национального позора до сих пор, у них даже канцлер…

—Слушай, земляк, да хрен бы с ним. Нормальные колбаски? Я эти колбаски вообще-то не люблю. Из чего их делают? И горчицу к ним дают сладкую. Это не горчица. У нас горчица в столовой при отделе — вот это да! «Вырви глаз» ее называют! И на закуску хорошо… Охуительно вкусно. На хлеб можно просто намазать и ничего больше вообще не надо. Ты пиво какое взял? Я не спросил у него, какое пиво, то есть, не сказал, какое пиво нести. У тебя какое?

—Да тут местное все хорошее… Особенно то, что в мини-баре, как ни странно. Но здесь его почему-то нет. «Вайхенштефанер»…

Антон неожиданно вспомнил, где видел этого парня.

«Стоп. Так… при отделе, в столовой, говоришь?»

Пару недель назад, после ужина в ресторане «Генацвале», где он, из солидарности с уважаемым, согласно советской традиции, а в ту пору сильно гонимым братским грузинским народом, выпил полтора бокала «домашнего» вина, его машину тормознул патруль ДПС на предмет проверки водителя на трезвость. В принципе, после одной неприятности, случившейся с ним в начале карьеры водителя, Антон не садился за руль после выпивки, но тут как-то так все сложилось. Расслабился плюс. Что такое полтора бокала красного для восьмидесяти килограммов веса?

Пройдя в кабину медицинской «газели», он подышал в трубку, после чего пожилая дама в очках и белом халате закатила глаза и с редкостным цинизмом проинформировала его о необходимости договориться с разместившимся тут же, в «газели», лейтенантом либо проститься с водительскими правами на пару лет. Антон выбрал первое и отправился общаться с офицером. Лейтенант устало попросил тысячу, злобно ухмыльнулся в ответ на вопрос Антона: «Рублей?». Ну, а после началась «работа с документом» — дорожный патруль доставал бланк протокола, водил над ним шариковой ручкой, прятал в планшет, доставал снова. Дама в халате торопила Антона, говорила что-то типа: «Вам дали один единственный шанс, а вы что же? У вас минута, чтобы решить вопрос». Наглая, в очках… Такой ему запомнилась. Придет, наверное, домой, пообщается с внуком. Или внучкой. Наставница. Клятва Гиппократа…

Остановили аккурат напротив Храма Христа Спасителя. Эх, Россия-матушка ты моя, в куполах, на людях верующая, а в душе, вот как лейтенантик — так до Бога и не дошла. Заблудилась. Ходит словно по кругу, и только лишь ступит на правильную дорогу «к Храму», пойдет несмело, и вскоре вновь начинает, сама того не замечая, плутать. В общем, лезла тогда в голову Антона обществоведческая ерунда. А между тем лейтенант согласился на компромисс — позволил выгрести из всех карманов рубли, то есть, просто все, что с собой было. Набралось прилично — если считать в долларах, то не менее пятисот. Взял как миленький и «права» отдал. Хорошо, что счастливого пути не пожелал, как принято. Ровесник. Антону почему-то это особенно было неприятно — могли вместе в одной школе учиться и в одной комсомольской ячейке состоять.