– Да, да, я тоже ранена, но это неважно! Ты просто залезай на коня, все получится. Постой! Да уж не боишься ли ты, Вилли Худ?!

– Боюсь? Ничегошеньки я не боюсь, еще чего! – покраснел мальчик. – Мне просто мои ноги нравятся больше, чем его, вот и все!

С этими словами он решительно подошел к жеребцу и после нескольких неудачных попыток все же оказался на спине изрядно изумленного скакуна.

– Погоди! – сказала Джоанна. – Ты все запомнил, что нужно сказать?

– Да! – гордо отвечал Вилли Худ. – Не волнуйтесь, мисс, я все в точности запомнил. Я сам привезу доктора сюда.

– Нет, Вилли, ты ему все передашь, а сам пойдешь в «Корону и Митру» и скажешь моей тете, что один джентльмен, капитан Грейвз из Рошема, сильно поранился, и что она должна приготовить для него комнату. Пусть приготовит мою – она самая лучшая, а ехать этот джентльмен пока никуда не сможет.

– Не волнуйтесь, мисс, я все в точности запомнил

Вилли кивнул и с громким воплем «Но-о-о-о!» отправился в путь; ноги его не доставали до стремян, а держался он за луку седла. Проводив его взглядом, Джоанна поспешила назад к раненому. Глаза его были закрыты, но он, видимо, услышал шаги девушки, потому что сразу открыл их.

– Вы так быстро? Наверное, я уснул.

– Нет-нет, я не могла вас оставить одного. Я встретила мальчишку и отправила его верхом за доктором, – сказала Джоанна, добавив себе под нос: – Очень надеюсь, что он доберется благополучно!

– Это хорошо… я рад, что вы вернулись, – тихо сказал Грейвз. – Боюсь, что доставляю вам массу беспокойства, но… не могли бы вы растереть мне руку? Мне ужасно холодно.

Джоанна уселась рядом с ним на траву и для начала укрыла его сюртуком, а потом принялась растирать ему руку. Утихшая на время боль вернулась с новой силой, и пальцы Генри, еще недавно бывшие холодными, словно лед, теперь были обжигающе горячи. Прошло еще с полчаса, тени удлинились, вечер вступал в свои права… речь Генри стала бессвязной. Он воображал себя на палубе корабля и произносил команды, он говорил что-то о дальних странах, он называл имена, среди которых Джоанна расслышала одно знакомое – Эммы Левинджер; наконец, заговорил он и о самой Джоанне.

– Какая милая… девушка… Стоило рискнуть собственной шеей… чтобы ей угодить… Стоило… угодить ей…

Еще несколько минут спустя жар спал, и Грейвз замолчал. Потом его стал бить озноб, сотрясая все тело.

– Я замерз… ради Бога, помоги мне! Разве ты… не видишь… мне холодно…

Джоанна была в полном отчаянии. Увы! Ей нечем было укрыть его. Даже если бы она сняла свое платье – тонкая ткань не согрела бы раненого. Генри вновь и вновь умолял согреть его, и, в конце концов, девушка преодолела естественное смущение и сделала единственное, что было в ее силах: легла рядом и обняла его, стараясь успокоить.

Видимо, у нее получилось, поскольку стоны несчастного стихли, и он медленно погрузился в забытье. Над ними уже сгустились сумерки, но помощь все не шла. «Куда же запропастился Вилли, – думала Джоанна. – Если он не поторопится, этот человек наверняка умрет!» Она и сама слабела с каждой минутой – кровь по-прежнему текла из раны на ее плече. Периоды забытья и тумана чередовались с прояснениями, однако сознание Джоанны мутилось все чаще, пока, наконец, не оставило ее.

Сумерки превратились в ночную тьму, а двое несчастных так и сжимали друг друга в объятиях среди старых могил, и лишь звезды проливали на них свой неяркий свет…

Сумерки превратились в ночную тьму

Тридцатитрехлетний Генри Грейвз был вторым и единственным оставшимся в живых сыном сэра Реджинальда Грейвза из Рошем Холл – поместья, расположенного примерно в 4 милях от Брэдмута. Еще в юности он выбрал для себя стезю военного моряка и относился к этому выбору столь серьезно, что в течение последних 18 лет, или около того, крайне мало времени проводил дома. Однако за несколько месяцев до встречи с Джоанной Хейст он был вынужден отказаться от своего призвания – вопреки своей воле. Генри командовал канонеркой и находился у берегов Британской Колумбии, когда однажды вечером получил телеграмму, извещавшую о смерти его старшего брата Реджинальда – тот встретил свой нечаянный конец в результате несчастного случая во время конной выездки. Между двумя братьями никогда не было особой связи, они не были привязаны друг к другу по причинам, которые мы вскоре разъясним – и, тем не менее, внезапное известие стало настоящим шоком для Генри, шоком, который не могло смягчить даже то обстоятельство, что теперь он – как он сам полагал – становился наследником довольно крупного состояния.

Когда в семье растут два сына, родители почти неизбежно предпочитают кого-то одного из них. Так было и в семье Грейвзов. В детстве Реджинальд был своенравным, красивым, веселым и обаятельным мальчиком, а Генри – куда более невзрачным и молчаливым, предпочитающим одиночество и фанатично преданным идее чести и долга. Вполне естественно, что почти вся любовь семьи – отца, матери и сестры – досталась Реджинальду, Генри же был предоставлен самому себе. Он никогда не жаловался и был слишком горд, чтобы ревновать, а потому никто, кроме него самого, не знал, как он страдает от ежедневных, пусть и неумышленных проявлений пренебрежения со стороны близких. У него выработалась привычка скрывать свои истинные чувства, хотя на самом деле он обожал своих родных – а они считали его туповатым и даже порой со значением называли его «бедный Генри», как если бы он был умственно отсталым.

В результате Генри очень рано, будучи еще подростком, с характерной для него решимостью пришел к выводу, что вдали от дома и семьи жизнь его будет куда счастливее. Поступив в военный флот, он отдался своему делу целиком, проявив недюжинный интеллект и рвение, а потому добился куда больших успехов на этом поприще, чем большинство молодых людей, не проявляющих к службе достаточного интереса или уже имеющих достаточные средства, чтобы не заниматься всерьез собственной карьерой.

В какой бы должности Генри ни служил, везде он завоевывал доверие и уважение, как своих подчиненных, так и начальства. Он был трудолюбив – и ему часто поручали самую тяжелую работу; он никогда не уклонялся от нее, хотя зачастую все лавры доставались совсем другим людям. Кроме того, Генри был честолюбив. Он никогда не забывал обид, перенесенных в детстве, и втайне испытывал огромное желание когда-нибудь доказать родне, всегда и во всем предпочитавшей его более эффектного брата, что слеплен из куда более крутого теста, чем они привыкли думать.

Этому он посвятил всю свою жизнь. Денег на содержание ему доставалось немного, поскольку отец распределял их неравномерно, а запросы Реджинальда со временем становились все более и более экстравагантными. Как бы там ни было, Генри никогда не превышал лимит, отпущенный ему, хотя зачастую оказывался на мели. Он был человеком сильных страстей и бурного темперамента – но редко позволял и тому, и другому овладеть им. Страсть – это всегда расходы, и потому он с осторожностью относился к любым ее проявлениям, особенно – если дело касалось прекрасного пола. Генри полагал, что в лучшем случае дело закончится беспокойством и тоской, а в худшем – позором и полным крахом, в связи с чем приучил себя к сдержанности до такой степени, что чувство долга перешло в привычку.