Вера уверяла, что вычистила трубу и уложила ее в ранец, однако Бене захотелось убедиться в этом. Он принялся копаться в ранце и через некоторое время отыскал трубу, запрятанную среди шерстяных носков.

— Вот ты где, мой верный товарищ по Русско-японской войне…

— Да ты же на ней не был, — заметила Вера.

— Ну так верный друг времен Русско-японской войны, — пробормотал Беня, протирая трубу рукавом. Ему захотелось опробовать инструмент, он приложил его к губам и стал перебирать пальцами… После нескольких натужных хрипов звук обрел полноту и яркость и стал набирать силу… Беня в упоении затрубил. Офицеры на другой стороне станции приняли это за сигнал к отправлению и стали поспешно собирать свои взводы. Слова команд перелетали с платформы на платформу, солдаты суетились, сталкивались друг с другом, матери и жены вешались им на шею, в ругань мужчин вплетались плач женщин и детей, ржание коней.

— Постойте… Постойте… Куда вы?! Я не хотел! — кричал Беня, поняв свою оплошку и пытаясь остановить двух капралов, но они оттолкнули его.

Тут оркестр заиграл вальс, и Беню, который с трубой в руке наклонился поцеловать свою самую младшую дочь Таню, подхватили и подняли на ступеньки последнего вагона отходящего поезда.

— Ранец, мой ранец! — закричал Беня. — Вера, Бога ради, не стой столбом, давай сюда ранец!

Вера схватила ранец и, подбежав к последнему вагону, бросила его Бене. Тот вцепился в него обеими руками, труба вывалилась на перрон. Вера подобрала ее и стала машинально обтирать подолом юбки, глядя вслед удаляющемуся поезду, на свирепую голову Бени, которая делалась все меньше и меньше. Слезы навернулись ей на глаза. Она тряхнула головой и вздохнула:

— Бедный ты мой, бедный…

Маленький человек Беня направлялся на мировую войну, на самый кровавый Восточный фронт.

Но правда ли, что мой дед Беня был такой уж маленький? Он умер, когда мне было четыре года, и помню лишь, что тогда он был заметно выше меня ростом. Однажды я увидел истрепанную фотографию, на которой был изображен взвод деда: тринадцать кавалеристов сидят, стоят, опираясь друг на друга, в три ряда явно в какой-то фотостудии с типичным задником: вершины гор, протыкающие облака, отчаянно крутая тропа, ведущая в глубокое ущелье и оканчивающаяся у мрачного замка в готическом стиле. Посреди этой группы зачем-то торчит пень высотой в человеческий рост с двумя жалкого вида сучьями. В среднем ряду стоит, горделиво и непринужденно опираясь на этот пень, самый красивый из всех вояк.

— Это дед? — спросил я у матери, но она отрицательно потрясла головой и указала на маленького смуглого человечка, который с печальным видом лежал спереди на правом боку, голова к голове с другим таким же малорослым товарищем, так что вместе они составляли перед этим взводом героев симметричную букву А. Они напоминали двух херувимов, валяющихся в ногах у сонма величественных ангелов. Дед Беня держал руку на огромной сабле. Насколько позволяла видеть полулежачая поза, у него были довольно короткие толстые руки и ладно скроенное, сильное тело. Голова широкая и круглая, что наводило на мысль о брахицефалии, однако впечатление сглаживалось высоким лбом и узким прямым носом. Черные как смоль волосы без пробора зачесаны назад и на сторону; черный завиток по французской моде закрывал правый висок.

По словам матери, я был разочарован, что дед такого маленького роста, но мне не верится. Может, я ожидал чего-то другого. Во всяком случае, у него были прямо-таки пленительные глаза, ласковые, пронизывающие, печальные, открытые, по-детски мудрые карие глаза, а над ними — изогнутые, почти женские брови. Не знаю, была ли эта фотография снята до или после войны. Что-то в его глазах заставляло думать, что он уже повидал все, что выпало на его долю — на долю такого маленького, хрупкого, хотя и атлетических пропорций, человечка. Впрочем, пятен крови на его сабле не виднелось.

Вагон был битком набит курящими, оживленно разговаривающими русскими солдатами. Беня протиснулся с ранцем в проход и очень скоро обнаружил, что все сидячие места заняты. Потеря трубы приводила его в ярость. Он уселся в проходе на ранец, достал из кармана толстую сигару, откусил кончик и сплюнул его в глаз сидящему на скамье бородатому солдату. Солдат, прикрываясь, поднял руку, отчаянно заморгал, сказал: «Виноват», — и удалился в туалет промывать глаз. Тем временем Беня занял его место и сделал несколько затяжек для поднятия духа. Его сосед зло посмотрел на него и пробормотал что-то о том, что перед отправкой солдатам следовало бы раздать противогазы. Кто-то стал рассказывать о том, что изобретен какой-то смертоносный газ.

— Нас газом не убьешь, — засмеялся третий солдат. — Мы к газам привыкли.

— Мы немцам зададим, — горячо заявил молодой солдат. — Они долго не продержатся, эти придурки… Куда им на два фронта… Мы им зададим…

— Нам-то от этого какая польза? — спросил пожилой человек.

— А кому надавали по шее японцы? — злорадно заметил кто-то.

— Мне крепко досталось при обороне Порт-Артура, — признался пожилой человек.

— Я жестянщик, оставил мастерскую, четверых детей… и жену, — мрачно заметил сосед Бени. — Какое у нас общество? Бедняк вкалывает из последних сил и все равно голодает, а когда по милости господ все идет вкривь и вкось и начинается война, господа заводят речи о народе, отечестве, чести…

— Верно, — подтвердил Беня. — Прощайте, родные места, долго, долго глядел я на вас, а теперь труба зовет на защиту отечества…

— …Которое не принадлежит нам, — пробормотал жестянщик.

— …Которое принадлежит нам, — продолжал Беня. — Это так, и так было всегда.

— Я оставил мастерскую, — повторил жестянщик, бросив на Беню злой взгляд, — очень прибыльную мастерскую в Ярвенпяя.

«А что оставил я? — думал Беня. — Веру, Арье, Голду, Таню и еще четвертого, неизвестно как его назовут. Вот кого я оставил. Ну а еще что? Что такого я делал, чего не могу больше делать? Играл на корнете и ходил в оперу. Гулял по бульвару, заложив руки за спину, с тростью в руке и сигарой в зубах…»

— Я оставил трубу, — скорбно сказал он вслух.

— Где? — полюбопытствовал жестянщик.

— Она упала на перрон, — прохрипел Беня, сглатывая табачную жвачку.

— Не горюй, друг, — подбодрил его жестянщик. — Случаются вещи похуже. Подумаешь, труба! Сделаю тебе новую, и задешево.

— Ты можешь сделать трубу? — усомнился Беня.

— Конечно. На то я и жестянщик. У меня и вправду осталась мастерская в Ярвенпяя. Вот закончится война, вернусь домой и тут же сооружу тебе трубу. А ты-то сам чем промышлял?

— Жена продавала на толкучке старое платье.

— Ну-ну… А ты, должно быть, богач, раз куришь сигары.

— Это дешевые сигары. Мы самые что ни на есть бедняки.

— Так чем же ты занимался? — снова спросил жестянщик.

— Жена продавала на толкучке старое платье. Сам-то я никудышный торговец. Наверное, хуже меня во всем Хельсинки не сыщешь, — сказал Беня. — Мне не стоит и пытаться продавать что-нибудь кому-нибудь. А вот жена торгует, работает день и ночь и все равно всегда в хорошем расположении духа. Я иногда пытаюсь помочь ей, но из этого ничего не выходит. Когда бедный клиент — а у нас все клиенты бедные — приходит купить куртку, подбирает себе подходящую и начинает сетовать, что слишком высока цена, я просто не могу с ним спорить. Говорю лишь, что клиент совершенно прав, и вешаю куртку на место. Если же клиент и вправду заинтересован, но хочет поторговаться, я спрашиваю, сколько он может заплатить за нее, если учесть, что хлеб подорожал, да и вообще времена нынче такие неопределенные. Он называет какую-то цену, я запросто соглашаюсь, жена это слышит и вопит, что это ниже покупной цены, и это верно, и я рыкаю на нее: «Ну и что из того? Кто здесь командир?..»