Минуты две-три они стояли, слегка покачиваясь в зарослях тростника, пока Пандинг пытался освободиться. Но в конце концов их мышцы ослабли и самое опасное осталось позади. Толстяк ослабил хватку, а мачете выпало из рук Пандинга.

— Хозяин… — сказал Толстяк на одном дыхании.

Пандинг удивленно взглянул.

— …приказал тебе остановиться.

Толстяк вернулся, абсолютно уверенный, что его не в чем упрекнуть. Он только что смотрел в лицо смерти, и теперь ему есть о чем рассказать. Но дон Пепе считал иначе.

— Мне не нравится, как ты управляешься с работниками, — заявил он.

Толстяк улыбнулся.

— Сэр, я делаю все, что в моих силах.

— В таком случае тебе следовало бы поучиться этому у других надсмотрщиков.

— Им самим не мешало бы поучиться у меня.

Дон Пепе прищурился, услышав этот самодовольный ответ.

— Да?

— Мои работники рубят и скирдуют тростник быстрее, чем у них, и реже умирают.

— Правда?

— Да, сэр. Чем меньше их умирает, тем больше они делают работы.

— Неужели?

— Так оно и есть, сэр. Я считаю, что другие надсмотрщики могли бы и…

— То есть, — взорвался дон Пепе, — если я тебя правильно понял, тебе не нравится, как я веду дела у себя на плантации.

Холодный тон дона Пепе немедленно привел Толстяка в чувство.

— Ни в коем случае, сэр! — запротестовал Толстяк. — Мне бы это и в голову не пришло! Я только… только… — Он замялся, подыскивая слова.

— Только что?

— Я просто хотел…

— Что?

— Я…

— Ну?

— Я…

— Ну?!

Но Толстяк не мог вымолвить ни слова. Он был в полном смятении и не понимал, как всего за несколько минут оказался в таком опасном положении. И тогда, не в состоянии ничего сказать, он сделал этот жест. Жест, который мог означать дружеское расположение, приглашение к откровенному разговору либо стремление усилить свою позицию в споре, будь он сделан в другое время и по отношению к другому человеку. Сейчас же он означал просьбу о помощи.

Его потная, покрытая соком сахарного тростника ладонь легла на ногу метиса. Толстяк тут же отдернул руку, признавая, что перешел границы дозволенного, но было уже поздно — на кремовом шелке остался отпечаток, свидетельство содеянного.

Седые брови дона Пепе взметнулись так высоко и так резко, что, казалось, сейчас сорвутся с головы и улетят, как пара морских чаек.

— О-о-о-о! — вскрикнул в недоумении дон Пепе.

Лицо Толстяка вспыхнуло и потемнело от ужаса.

— Э-э-э-э… Позови этого человека. Он неплохо управляется с мачете.

— Сэр, я куплю вам новые брюки. Несколько пар из чистого шелка и разных цветов…

— Не смеши меня. У тебя просто денег не хватит.

— У меня есть сбережения, и я мог бы…

— Ты, кажется, не понимаешь. Дело не в брюках, дело в принципе. А принципами я поступаться не могу, и ты это понимаешь.

— Я понимаю, но…

— Хорошо. А теперь… — Дон Пепе вытянул свой хлыст в направлении Пандинга. — Эй, ты, иди сюда. Я не собираюсь торчать тут весь день.

Толстяк невидящими глазами уставился на свои пальцы.

— Сэр, умоляю, подождите. Если мне сейчас отрубить руки, я умру от потери крови. Позвольте хотя бы сделать это сегодня вечером. Мы бы разогрели утюг и прижгли рану, чтобы она не кровоточила.

— Ты что, врач?

— Сэр, умоляю вас! — произнес Толстяк срывающимся голосом. — Я не выживу, если их отрубить прямо сейчас.

Дон Пепе задумался, теребя складки кожи под подбородком.

— Ну хорошо. Я не смогу при этом присутствовать, потому что сегодня вечером я занят. Приезжают важные люди из-за границы. Но завтра я все проверю. Да, если ты попытаешься сбежать, я скормлю твою семью твоим же псам.

— Да, сэр.

Метис одобрительно кивнул, развернул лошадь, пришпорил ее и скрылся в клубах пыли.

На следующий день, как и было обещано, дон Пепе появился у Толстяка, чтобы проверить, как выполнили его указание. Толстяк лежал в своей хижине, едва живой после ампутации, за ним ухаживали его жена и Пандинг. Хозяин мельком взглянул на пышущее жаром, окровавленное тело Толстяка и покачал головой:

— Я сказал — обе руки, а не одну.

Толстяк не вынес еще одной ампутации.

Пандинг во всем винил себя. Три дня спустя он в бешенстве бросился на людей, а не на тростник, но был пойман.

Однако ему сохранили жизнь.

Где-то в отдаленном уголке детских воспоминаний Жожо остался образ старика, к которому его иногда посылали — принести яиц или воды. Жил Пандинг в стороне от других людей, на самой окраине деревни. Он обычно стоял на пороге своей хижины и редко выходил на свет. В этом согбенном старике было что-то пугающее, если смотреть издалека. Но вблизи старик казался спокойным и совсем не страшным. Он гладил Жожо по голове, и рука была такая слабая, что, казалось, это дует легкий ветерок, а его похожая на пергамент кожа пахла шелухой от кокоса. Пандинг умер, когда Жожо было лет пять-шесть.

— Но… почему же дон Пепе не приказал убить Пандинга?

— Да Бог его знает, сынок! Ну и вопросы ты задаешь. Так уж вышло!

Дон Пепе был таким же старым, как все церкви, которые Жожо довелось видеть, и его окружала тайна.

4

Светящиеся зеленоватым светом электронные часы на приборной доске показывали, что время еще есть. Срезав путь по боковым улочкам и лавируя между глубокими рытвинами, они должны были оказаться на месте даже раньше условленного времени. Жожо не знал, хорошо это или плохо с точки зрения пунктуальности. Как ему следует поступить теперь, когда встреча перенесена на более позднее время? Какой цифры придерживаться? Наверное, той, что была оговорена с самого начала, — подумал Жожо, поэтому не стал петлять, а выбрал кратчайший путь.

На Сайанг-авеню перед поворотом на Шугат-драйв «мерседес» переехал кошку. Ослепленное светом фар животное на секунду замешкалось и попало прямо под левое переднее колесо. Машину встряхнуло, и все пассажиры втянули головы в плечи, за исключением Тероя, который никогда этого не делал.

— Мы сбили собаку?

— Нет, кошку.

— Крошку?

— Эй, эй! Мы сбили крошку?

— Сэр, думаю, это была кошка.

— А не крошка?

— Кошка, сэр. — Жожо свернул на обочину. — Надо посмотреть, что с машиной.

— Хм, — дон Пепе никак не мог решить, проявлять ли ему неудовольствие по этому поводу. — Ну ладно, сходи проверь.