Никто, кроме Дэйва. Дэйв ушел, и Джимми почувствовал это, когда, выскочив из-под струи гидранта и выжав воду из штанин, надевал на себя футболку, пристроившись в очередь за сосисками. Торжество в честь Дэйва было в самом разгаре, но Дэйв, должно быть, ушел домой, ушел вместе с мамой. Когда Джимми посмотрел на окна их квартиры, расположенной на втором этаже, то увидел задернутые занавески. Только их окна и были занавешены.

Странно, но эти задернутые занавески почему-то вновь заставили его вспомнить о мисс Пауэл, о том, как она влезала в «хиппивоз», и тут же Джимми стали одолевать нехорошие и одновременно печальные мысли, особенно когда в памяти всплыла ее нога от лодыжки до икры, на которую он смотрел, когда она захлопывала дверцу. Куда она поехала? Может быть, она сейчас едет по автостраде, и ветер, накатываясь волнами, шевелит ее волосы, так же как сейчас волны музыки катят вдоль по Рестер-стрит? А может, вечерние сумерки уже начали сгущаться вокруг этого злосчастного «хиппивоза», который везет их… А куда? Джимми сгорает от желания узнать это, но вдруг это желание пропадает. Он же завтра увидит ее в школе — если, конечно, завтра занятия в школе не отменят по случаю празднования возвращения Дэйва, — и он сможет спросить ее об этом сам, но не захочет.

Джимми взял сосиску, сел на поребрик напротив дома Дэйва и принялся за еду. Когда он съел почти половину сосиски, занавески на одном из окон поднялись, и он увидел Дэйва, стоявшего в окне и смотревшего прямо на него. Джимми поднял руку с недоеденной сосиской, подавая этим жестом знак, что видит Дэйва, но тот никак не отреагировал, даже когда Джимми вторично поднял руку вверх и помахал ею в воздухе. Дэйв просто смотрел в окно пристальным взглядом. Он смотрел на Джимми, и, хотя Джимми не мог видеть его глаз, он ясно чувствовал их пустоту. Пустоту и осуждение.

Мать Джимми присела на поребрик рядом с ним, и тут Дэйв отошел от окна. Мать Джимми была маленькой хрупкой женщиной с обесцвеченными волосами. Несмотря на свою миниатюрность и худобу, она двигалась так, как будто у нее на плечах были пудовые гири; она постоянно вздыхала, а Джимми никогда до конца не был уверен, слышит ли мать сама, как тяжко она вздыхает. Он часто рассматривал ее фотографии, сделанные еще до его рождения. На них она была еще более тощей и очень молодой, совсем как девочка-подросток (так оно и было согласно вычислениям, которые делал Джимми). На фотографиях ее лицо выглядело более округлым, морщин ни на лбу, ни под глазами не было; у нее была прелестная открытая улыбка, за которой угадывался то ли легкий испуг, то ли любопытство. Этого Джимми никогда не мог с уверенностью сказать. Отец тысячи раз рассказывал Джимми о том, что он своим появлением едва не свел ее в могилу; у нее открылось кровотечение, которое никак было не остановить, и доктора запаниковали из-за своего бессилия. В ней почти не осталось крови, говорил отец. И, конечно же, ни о каких детях больше не могло быть и речи. Ни у кого не было желания еще раз проходить через подобные муки.

Она положила руку Джимми на колено и спросила:

— Ну как дела, Джи-Ай Джо?[1]

Мать часто давала ему всевозможные прозвища, которые придумывала тут же без видимого резона, в половине случаев Джимми даже и не знал, что скрывается за тем или иным прозвищем.

— Ты же видишь, — пожал он плечами.

— Ты так и не сказал ничего Дэйву.

— Ма, ведь ты же мне с места не дала сдвинуться.

Мать убрала ладонь с его колена и обхватила руками грудь, словно защищаясь от прохлады, которая усиливалась с наступлением сумерек.

— Ну а после? Когда он стоял поодаль?

— Завтра мы встретимся в школе.

Мать запустила руку в карман джинсов, вытащила пачку «Кента», достала сигарету, зажгла ее и, торопливо затянувшись, выдохнула струю дыма.

— Не думаю, что он завтра пойдет в школу.

Джимми доел сосиску.

— Ну, все равно скоро пойдет. Разве нет?

Мать утвердительно кивнула и выпустила изо рта очередную порцию сигаретного дыма. Она обхватила локти ладонями и, зажав в губах сигарету, смотрела на окна Дэйва.

— Что сегодня было в школе? — спросила она так, будто давала понять, что ответ ее в общем-то и не интересует.

Джимми пожал плечами.

— Да, все нормально.

— Я видела вашу учительницу. Она симпатичная.

Джимми промолчал.

— Действительно симпатичная, — повторила мать, выпуская при этом изо рта серую дымовую ленту.

Джимми снова не сказал ни слова. По большей части он и не знал, что отвечать родителям. Его мать была изрядно потрепана жизнью. Она часто пристально смотрела куда-то, а куда, Джимми никак не мог понять, и курила, курила сигареты; при этом она часто не реагировала на то, что он ей говорил, и приходилось повторять одно и то же по несколько раз.

Отец постоянно всех доставал, даже тогда, когда молчал или вел себя вроде бы безобидно. Джимми знал, что он может в любую секунду оказаться вдрызг пьяным и влепить сыну затрещину за то, над чем всего полчаса назад весело смеялся. И Джимми понимал, как бы сильно он ни притворялся, и мать, и отец каждый передали ему свое — мать привычку подолгу молчать, а отец внезапные приступы злобы.

Тогда Джимми еще не задумывался над тем, каково быть бойфрендом мисс Пауэл, иногда он размышлял над тем, каково было бы быть ее сыном.

Сейчас мать смотрела на него, держа сигарету около уха; ее сузившиеся глаза рыскали по сторонам.

— Что? — спросил он, смущенно улыбаясь матери.

— У тебя потрясающая улыбка, Кассиус Клей, — ответила она, улыбаясь ему.

— Да?

— Еще спрашиваешь. Ты будешь записным сердцеедом.

— О, на это я согласен, — ответил Джимми, и они оба расхохотались.

— Поговорим еще, если хочешь, — предложила мать.

Джимми хотел ответить: если ты хочешь…

— А впрочем, достаточно. Женщины не любят болтливых.

Глядя через плечо матери, Джимми увидел отца, выходившего из дома; одежда на нем была мятой, лицо опухшее от сна или от пьянки, а может, и от того, и от другого. Отец смотрел на веселящихся людей и не мог понять, что происходит.

Мать взглянула туда, куда уставился Джимми, а когда она опять посмотрела на сына, в лице и во взгляде ее снова была несказанная усталость, улыбку словно сдуло с лица. Было просто удивительно, как она могла меняться так быстро.

— Вот так-то, Джим.

Ему нравилось, когда мать называла его «Джим». В эти мгновения он чувствовал, как будто их что-то объединяет.

— Да?

— Ты знаешь, я и вправду страшно рада, что ты не сел в эту машину, сынок. — Она поцеловала его в лоб, и Джимми заметил, как блеснули ее глаза. Она встала и пошла туда, где стояла группа женщин-матерей, и встала среди них, повернувшись к мужу спиной.