Генри и Джордж… голос, повторяющий эти имена, звучал в его голове, как только в памяти возникали воспоминания. Генри и Джордж, Генри и Джордж, Генри и Джордж… ты, мелкий засранец.

И Дэйв мысленно говорил голосу, звучащему у него в голове, что он не мелкий засранец. Он Мальчик, убежавший от волков. А иногда, стараясь держать эти видения под контролем, он вновь проигрывал в памяти свой побег, не упуская ни одной даже самой мелкой детали — трещина, которую он заметил рядом с петлей, на которой держалась дверь задней пристройки; звук отъезжающей машины, когда они поехали за выпивкой; огромный винт с отломанной головкой, которым он пытался расширить трещину, пока наконец проржавевшая петля не вылетела из двери вместе со щепкой, похожей по форме на лезвие ножа. Он вышел из пристройки, этот Мальчик, который не растерялся, и бросился к лесу. В спину ему светило закатное солнце, а до бензозаправочной станции «Эссо» было не меньше мили. Когда он добрался до нее, то испытал настоящее потрясение — в круглом бело-голубом знаке уже зажгли лампы ночной подсветки, хотя все вокруг еще было залито солнечным светом. Он как-то по-особому подействовал на Дэйва, этот белый неоновый свет. Увидев его, он упал на колени на край серой потрескавшейся от времени бетонной площадки, начинающейся сразу от лесной опушки. И вот в такой позе, стоящим на коленях и устремившим пристальный взгляд на знак, Рон Пьеро, хозяин бензозаправки, и нашел его. Рон Пьеро был тощим человеком с руками, какими он мог бы, наверное, переломить трубу, и Дэйв часто размышлял о том, как могли бы развиваться события, будь Мальчик, убежавший от волков, героем кинофильма. И что между ним и Роном возникла бы дружба и привязанность, и Рон, должно быть, обучил бы его всему тому, чему отцы учат своих сыновей. Они оседлали бы своих коней, зарядили бы винтовки и отправились бы в путь навстречу нескончаемым приключениям. Эх, как это было бы здорово! Рон и Мальчик. Они стали бы героями, не страшащимися ничего, и разделались бы с этими волками.

Шону во сне грезилось, что улица двигалась. Он смотрел через открытую дверцу внутрь автомобиля, пахнувшего яблоками, а улица, ухватив его за ноги, двигалась вперед. Дэйв, скрючившись, сидел внутри, в углу, на заднем сиденье, прижавшись к дверце; рот его открыт в беззвучном вопле, а улица несет Шона все ближе и ближе к машине. В этом сне он мог разглядеть лишь открытую дверцу и заднее сиденье в салоне машины. Он не видел того типа, смахивающего на копа. Не видел он и его напарника, сидевшего на переднем пассажирском кресле. Не видел он и Джимми, хотя тот все время находился рядом с ним. Он мог видеть только Дэйва и мусор на полу в салоне. А это, как он потом понял, был тревожный сигнал, на который он поначалу не обратил внимания — мусор на полу. Обертки от гамбургеров, разорванные пакеты из-под чипсов, банки из-под пива и содовой, пластиковые чашки из-под кофе, грязная зеленая футболка.

Только после того, как он проснулся и обдумал все виденное во сне, до него дошло, что пол перед задним сиденьем, виденный им во сне, точно такой же, каким он был в действительности, и что до этого момента он не мог припомнить, что за мусор валялся на полу в салоне. Даже когда полицейские, пришедшие к нему в дом, просили его вспомнить все подробности, которые он мог позабыть, ему почему-то в голову не пришло сказать им, что пол перед задним сиденьем был замусоренным, потому что он просто не запомнил этого. Но во сне эта картина снова возникла перед ним, и это — больше, чем что-либо другое — должно было натолкнуть его, но не натолкнуло на мысль о том, что и с «копом», и с его «напарником», и с их машиной не все было чисто. Шону никогда не доводилось видеть, как выглядит задняя часть салона настоящей полицейской машины, но что-то подсказывало ему, что мусора в ней быть не должно. Возможно, на полу той машины было полно недоеденных яблок, и это было причиной запаха, доносившегося из салона.

Однажды, когда после похищения Дэйва прошел почти год, отец, войдя к нему в спальню, сказал о двух вещах.

Первой новостью было то, что Шона приняли в привилегированную «Латинскую школу» и с сентября он начнет учиться в ней в седьмом классе. Отец сказал, что они с матерью очень гордятся этим. Именно в этой школе и следует учиться тому, кто хочет занять достойное место в жизни.

Вторую новость отец сообщил ему как бы между прочим, будучи уже почти в дверях.

— Шон, а ты знаешь, они взяли одного из них.

— Что?

— Одного из тех типов, которые увезли Дэйва. Они взяли его. Но он мертв. Покончил с собой в камере.

— Неужели?

Отец остановился и внимательно посмотрел на него.

— Да. Теперь ты можешь, наконец, позабыть о ночных кошмарах.

Но Шон спросил:

— А другой?

— Тот, которого взяли полицейские, сказал, что другого тоже нет в живых. Погиб в автокатастрофе в прошлом году. Вот так-то. — Отец посмотрел на Шона так, что тому стало понятно: они обсуждают эту тему в последний раз. — Давай-ка, мой руки и завтракать, друг мой.

Отец ушел, а Шон все сидел на кровати; матрас горбился в том месте, где под ним лежала новая бейсбольная перчатка, плотная кожаная перчатка со вставками из красной резины.

Его прежней перчатки теперь уже тоже не было на свете. Она погибла в автокатастрофе. Шон почему-то решил, что она находилась в той машине, откуда пахло яблоками, и что когда тот «коп» вел ее, то свалился с откоса и угодил прямиком в ад вместе с машиной.

Брендан Харрис любил Кейти Маркус, любил безумно, так, как любят в кинофильмах, с грохотом и завываниями оркестра, от которых вскипает кровь и звенит в ушах. Он любил ее, когда она просыпалась, когда ложилась спать, любил ее на протяжении всего дня, любил ее каждую секунду. Брендан Харрис, вероятно, продолжал бы любить ее и располневшую, и безобразную, и с увядшей кожей, и с плоской грудью, и с густой порослью над верхней губой. Он любил бы ее и беззубой. Он любил бы ее и лысой.

Кейти. Звука ее имени было достаточно, чтобы он почувствовал себя так, как будто дышит не воздухом, а «веселящим» газом, как будто он может ходить по воде, как будто может отжиматься на восемнадцатиколесном тренажере, а отзанимавшись, перебросить его через всю улицу.

Брендан Харрис любил теперь всех и каждого, потому что любил Кейти, а Кейти любила его. Брендан любил уличную толчею и городской смог, любил грохот отбойных молотков. Он любил своего непутевого старика-отца, который с того дня, как бросил его, шестилетнего, вместе с матерью, не удосужился прислать ему ни одной открытки с поздравлением по случаю Рождества или дня рождения. Он любил утра понедельников; комедийные ситуации, вызывающие мгновенный смех; любил стояние в очереди в Бюро регистрации транспортных средств. Он любил даже свою работу, хотя он никогда уже не вернется на нее вновь.

Завтра утром Брендан уедет из этого дома, уедет от матери; покидая дом, он пройдет через эту скрипучую ветхую дверь, спустится по шатким ступеням, выйдет на широкую шумную улицу, вдоль которой в два ряда и без единого просвета стоят припаркованные машины, а все жители вечно толкутся на улице, рассевшись на ступеньках у входов в дома. Он выйдет из дома так, как поется в привязавшейся к нему песне Спрингстина — но не в той, где говорится, что «душа Спрингстина всегда в Небраске», а в той, где утверждается, что «рожденный управлять двумя сердцами счастливее того, кто рожден управлять лишь одним». Эта песня для него сейчас как гимн. Да, именно гимн; с ней он пойдет по середине улицы, и ему будет наплевать на то, что бамперы машин упираются ему в икры, а их сирены надрывно гудят; он пойдет по этой улице к центру Бакингема, чтобы взять за руку свою Кейти, а потом они уйдут отсюда навсегда, спеша на самолет, который доставит их в Вегас, где они поженятся и пальцы их рук никогда не разъединятся. Элвис прочитает кое-что из Библии, спросит, берет ли он эту женщину и берет ли она этого мужчину, а затем — затем, лучше не думать об этом, они, став мужем и женой, уйдут отсюда и никогда не вернутся назад; обратной дороги нет, а есть только он и Кейти, а перед ними их жизни, открытые и чистые, как будто линия их жизни очищена от прошлого, очищена от всего, что творилось в мире вокруг них.