Но время пролетело быстро, а достопочтенному гостю пора было ехать. Однако, прежде чем уйти из сада, он положил руку мне на плечо и сказал:

— Ты необыкновенная девочка, Свет. Я возьму на себя устройство твоей судьбы!

Властные нотки в его голосе живо напомнили мне об Отце. И меня охватила щемящая тоска. Я снова могла плакать.

* * *

Десятый год моей жизни превратился в бесконечный сон об усыпальнице, высеченной во чреве горы. Мне постоянно виделась внутренняя камера, где обитали глиняные фигурки: стражи, прислужницы, музыкантши, плясуньи, лошади, верблюды, дома и утварь. Всю землю вокруг гроба усыпали лари и ларчики с одеждой, оружием, свитками, живописными изображениями на шелке, пряжками для пояса, заколками и изумрудным кольцом, украшенным резной головой тигра. И вдруг, пока я все еще была в усыпальнице, каменная дверь закрывалась. Я мучительно пыталась вскарабкаться наверх, но колени подгибались и ледяное дыхание подземного мира словно бы проникало в меня, стягивая вниз. Я задыхалась от запаха влажной земли и начинала вопить: «Гора пожирает меня!» Но никто ничего не слышал и не приходил на помощь.

Великий военачальник Ли прислал мне персидского жеребенка с клеймом своих конюшен. Женщины в деревне не получали образования. Такая честь произвела впечатление на весь клан By, и Старший Брат приписал его себе. На следующий же день мой скакун стал его собственностью. Но они были такими прекрасными хозяйками, а нескольких цифр да иероглифов хватало, чтобы измерить и описать мир, доступный невежественному уму. Целыми днями в каждом доме женщины трех поколений сучили нить, ткали и вышивали. Мать никогда не сталкивалась с этим чуждым ей миром. Не имея ни малейших представлений о рукоделии, напуганная «солеными» шутками, слишком развязным поведением, непристойными разговорами и громким хохотом, она избегала людей и затворялась в одиночестве.

Подобная жизнь наособицу раздражала других. Женщины воспринимали ее замкнутость как высокомерие. Отпущенные громким голосом насмешки и оскорбления долетали через стену в наш двор:

«Когда выходишь за петуха, становишься курицей, а спевшись с кобелем, — сукой. Коли пошла за простолюдина, так и ты простолюдинка. Она нисколько не знатнее нас!»

«Воображают, будто они высокородные дамы. А на самом деле — три лишних голодных рта, не больше!»

«Паразитки!»

Мать невозмутимо перебирала четки. Ее не учили защищаться. Но она умела черпать силу в буддистской вере. Условия нашей жизни все ухудшались. Траур стал наказанием. Клан продал большую часть наших слуг. Мои братья сократили нам довольствие на три четверти. В блюдах из общего котла часто бывали гнилые овощи, а среди риса попадались мелкие камешки. Те кто нагревал воду, забывали, что и нам она нужна для купания. «Случайно» закрытые двери проходов мешали нам свободно передвигаться. Мать не обращала внимания на несправедливость этого бренного мира. Религиозный пыл позволял ей оставаться слепой и глухой к нищете.

Но клан, не ведая жалости, довел преследования до крайней черты.

По просьбе двух братьев Совет одобрил их решение соединить останки матери и отца. Узнав об этом, моя Мать упала без чувств. Захоронение первой жены вместе с ее Господином означало, что второй супруге уже никогда не упокоиться подле него. Мгновение спустя Мать пришла в себя без единого вздоха или стона. Это был единственный раз, когда я видела, чтобы она поддалась слабости.

И я напрасно волновалась о здоровье Матери. По мере того, как мы впадали во все более глубокую нищету, она становилась сильнее. Душа ее уже обитала в чудесном мире Будды. Оставаясь бесчувственной к ужасам повседневности, она думала лишь о жизни будущей. Тело истаивало, но лицо начинало светиться. Удивленная и зачарованная, я наблюдала, как эта маленькая хрупкая женщина отражает все удары судьбы силой безмятежности.

Мне становилось стыдно за свою злость. И я молилась вместе с ней у ног статуи Амиды. Я пыталась смотреть на этот мир, как на театр теней, как на иллюзию и порой вспоминала дом, созданный для света, ярких красок, открытого пространства. Но это было по ту сторону вечности. В одиннадцать лет я уже стала старухой. Я скользила по жизни так же, как галька опускается на дно источника. Я решила принять деревню вместе с ее нутром, размалеванным чудовищными картинами. Я решила принять разномастную посуду, коптящие свечи, грязные умывальники, дурно пахнущие отхожие места и тех женщин, что плюют на нашу дверь. Мое счастье умерло вместе с Отцом. И я научилась встречать горести с открытыми глазами.

* * *

Молитвы нисколько не смиряли мою ненависть. Желание отомстить, подобно ядовитому жалу, что ни день все глубже проникало во внутренности.

И однажды гнев мой вырвался на свободу.

Баран,[5]сын одного из наших родичей, крепкий и нахальный подросток, возглавлял стайку юнцов, болтавшихся по деревне. При виде нас с Младшей Сестрой они начинали кривляться, передразнивая наши голоса, походку, — в общем, все, что было им непривычно. Как правило, мы, не замечая их вызывающего поведения, просто отводили глаза. В тот день, держа Младшую Сестру за руку, я пересекала узкую улочку, как вдруг из-за деревьев выскочили наши враги.

— Замарашки! — хором вопили они. — Незаконнорожденные!

Кровь застучала у меня в висках.

— Мои дед и дядя с материнской стороны были Первыми Советниками Трона, — остановившись, бросила я. — Моя Мать — родственница Императора. Мы благородны и знатны, а вот вы — простолюдины, голодранцы босоногие, собаки!

— Материнская родня не считается, — возразил Баран. — Да за кого ты себя принимаешь? Ты такая же простолюдинка, как и мы. Простолюдинка!

— Простолюдинка! Простолюдинка! Лягушка вообразила, что она вол. Тужилась… тужилась… и лопнула!

С детства я привыкла отождествлять свое положение в обществе с материнским, поскольку Мать неустанно рассказывала о могуществе клана Янь еще при династиях, правивших в древности. Эти рассказы преисполнили меня гордости, и услышать, как всякие ничтожества кричат мне «простолюдинка», было невыносимым оскорблением.

Я отпустила руку Младшей Сестры и бросилась на Барана. Хорошенько стукнув головой в живот, я опрокинула его навзничь. Во всей деревне еще никто из детей не осмеливался задеть главаря, прославившегося силой. Изумленные мальчишки отступили, и я плюхнулась на землю вместе со своим противником. Отойдя от первого потрясения. Баран принялся бить меня кулаками. Но я, как ни странно, не чувствовала боли, а вопила и дралась, не забывая пускать в ход ногти. Нащупав в траве здоровенный камень, я схватила его и обрушила на голову Барана.

Дома Мать меня вымыла, перевязала раны, но ругать не стала.

Укладываясь в постель, я рискнула задать ей вопрос: