Свиязев продолжал говорить страшное. Оказывается, новгородцы так и не забыли давних своих вольностей. И решили вернуть их, переметнувшись к польскому королю. Это во время войны с поляками! Измену стране Иван Васильевич простить не мог, права не имел; тут уж дело не личное — государственное.

Когда же Малюта потянул дыбу повыше, подьячий, захлёбываясь мерзкой правдой, заговорил о немыслимом. Что господам новгородским и король польский не нужен. Что хотят они на трон князя Владимира Старицкого посадить, и он на то согласен. А за спиной князя продолжить заниматься привычным — астрологией, магией и чернокнижием.

И государственная измена отмолена быть может.

Ересь же — выжигают[8]. Как в Испании, к примеру. Царь Иван был наслышан о короле Филиппе, любителе смотреть на огненное действо. Неправильно это: не радоваться надо гибели своих подданных, но молиться за их души, чтобы после мук телесных, очистившись, попали они в рай.

Князь Владимир... Брат двоюродный, кровь родная... Или нет там больше крови, только яд змеиный?

И разума нет. Новгородцы используют князя, как медведя на ярмарке, для забавы да чтобы внимание зевак отвлечь, пока лихие люди кошели с поясов срезать будут.

— Ересь да измена — обвинения страшные, — надтреснутым голосом проговорил государь. — Их доказать надо.

— Знаю многое, и проверить можно!

Подьячий задёргался на дыбе, стараясь найти положение тела, при котором хотя бы немного отпустила боль.

— У архиепископа Пимена дома жёнки-ворожеи проживают, их с северных племён ему собрали. А в Софии Святой, прямо в алтаре, документы спрятаны, переписка с поляками да литовцами.

— Врёшь! — вскинулся царь.

Измена — грех тягчайший. Но чтобы этой грязью осквернить святая святых? Да люди ли там, в Новгороде Великом?!

Малюта Скуратов принял крик царя на свой счёт, засуетился, совком подхватил углей из жаровни — побольше, с горкой — и высыпал их под ноги заговорщика.

— Уберите! — завыл подьячий. — Иначе умру, а главного-то вы и не услышите!

Иван Васильевич не пожалел сапога, лично отодвинул пылающие угли в сторону.

— Неужели что-то ещё знаешь? Хуже того, о чём поведал?

— Знаю! Господа новгородцы не верят, что в силах человеческих с тобой справиться, про то знаю!

— Не новость это. Как человеку победить в споре с помазанником Божьим?

— Не победит человек, так есть же силы сильнее наших!

— Шведские? Польские?

Дьяк Щелкалов, насторожившись, сделал круг вокруг дыбы, махнул рукой Грязному — слушай, мол, ни слова не пропусти.

— Не человеческие силы есть! Сказывают, в доме Пимена бес объявился, что вместо государя на Руси править будет!

— Бояр мне мало, так ещё и бесы...

Иван Васильевич с жалостью взглянул на подьячего. С ума сошёл, несчастный. Вот оно, воздаяние Господне за измену против государя!

— В темницу его! — приказал царь. — Нам уже всё ясно.

Антона Свиязева на руках отнесли в темницу. Скоро туда пришёл лекарь, облегчил боль от ран, но только ради того, чтобы вскоре вместе с поваром Молявой и прочими заговорщиками новгородский подьячий взошёл на плаху.

Царь же задержался в пыточной. Глядя не на людей, а на закопчённые стены, сочащиеся влагой, он сказал:

— Первым делом — с князем Старицким разобраться надобно. Срок выберу, приглашу к себе, в Александрову слободу; государю в лицо никто лгать не осмелится. Затем — с господами новгородцами посчитаться придётся. К зиме войско звать нужно. Войной на изменников пойду, не подданные они мне, а враги лютые. Вам же здесь надлежит собрать всё знание о заговоре, чтобы ни один виновный от расправы не ушёл. Не мщу им, видит Господь, но суд Божий чиню!

Царь, сопровождаемый Малютой Скуратовым, вышел из пыточной.

Щелкалов и Грязной переглянулись.

— Хотелось бы мне увидать того беса, что у Пимена живёт, — сказал Щелкалов.

— И на дыбу к нам, в Разбойный приказ, — предложил Грязной. — Страсть как любопытно, литовцем он окажется либо новгородцем?

— А если и в самом деле — бес?

Дьяки, отпустив палачей, обедали прямо тут же, среди допросных листов и окровавленных инструментов пытки.

Андрей Щелкалов, разломив пополам варёную курицу, вернулся к прерванному разговору.

— Кто для государя лучший защитник, кроме Бога?

— Люди опричные да служилые, — ответил, не задумываясь, Грязной.

Верил в то, о чём говорил, поэтому и не взвешивал, как обычно, свои слова.

— Это верно, если речь о телесной защите идёт. А удар-то, как видишь, в душу направлен... Не случайно Пимен постарался от царя митрополита Филиппа отвести. Святой тот, его слово перед Богом среди первых будет.

— Опасаешься, не случилось бы чего с опальным митрополитом?

— Уверен почти, что случится... Охранить бы его, только негласно. Государь опалы с Филиппа не снимал.

— Понимаю. И человека знаю, что согласится помочь. Один опальный сохранит другого.

— Не загадки сказывай, имя назови.

— К князю Умному-Колычеву обратиться за помощью надо.

— Погоди! Он же прочь от государевой службы отставлен! Да с позором — тебе ли не знать? — это ж после посольства к Сигизмунду было!

Два года назад князь боярин Умной-Колычев ездил с посольством к королю польскому Сигизмунду-Августу. По возвращении в Александрову слободу дипломат был прилюдно обласкан и награждён царём Иваном Васильевичем. А на пути в Москву перехвачен отрядом опричников, унижен и ограблен, да так, что до дому добрался на хромой кобыле, из жалости одолженной на каком-то глухом яме[9] — всё равно животина для нужд почты больше не годилась.

Считалось, что с того случая Умной-Колычев был в царской опале, не появлялся пред государевы очи, жил одиноко. Сам в гости не ездил, да и к нему попасть не старались. Слухи ходили, что со дня на день быть князю в застенке, а то и на плахе... А вот как оно выходит... Непросто...

— Сам он эту опалу выдумал, да для Европы с сыном царским Иваном и разыграл всё. Чтобы поверили и забыли, что есть такой боярин в опричнине.

— Что ж, твоя тайна, ты к нему и поедешь. А мне с татями да отравителями работать надобно!

— Если бы не было негодяев да татей лесных, остались бы мы с тобой, Андрей Яковлевич, без работы!