Его второй брак сделал новую эру в его жизни. Если он и думал когда-нибудь об этих старших детях, то только разве вспоминал, что некоторые из них жили в роскоши и должны были поддерживать его в его бедной старости. Если он и писал к ним, то просительные письма, обращаясь к ним совершенно в таком духе, как обратился бы к герцогу Веллингтону.

Да, его младшая дочь заняла все место в сердце старика. Он баловал ее, как баловал неблагодарных старших детей. Он не мог дать ей экипажей и лошадей, слуг в ливреях и великолепных домов, но он мог время от времени уговорить какого-нибудь малодушного кредитора поверить ему, и возвращался с торжеством в свою жалкую квартиру, с какою-нибудь добычею для своей возлюбленной Элинор. Он нанимал коляску у какого-нибудь доверчивого содержателя конюшен и возил свою девочку гулять за город. Он покупал ей щегольские платьица у продавцов шелковых материй, которые поставляли товары его старшим дочерям, и хотел вознаградить ее за бедность ежедневного существования проблесками великолепия.

Потом он часто получал небольшие суммы, или от своих друзей взаймы, или, может быть, из какого-нибудь таинственного источника, о котором не знала его невинная дочь. Итак, в первые десять или одиннадцать лет своей жизни мисс Вэн пользовалась иногда несколькими днями роскоши и расточительности, составлявших резкий контраст с печальной бедностью ее ежедневного существования.

Для этой молодой девушки весьма было обыкновенно обедать один день в грязной гостиной в Челси чаем и селедками, а на другой день сидеть напротив своего отца в какой-нибудь модной гостинице и есть дорогую рыбу, с покойным наслаждением знатока, бесстрастно смотря, как мистер Вэн важничал со слугами и сердился, зачем рейнское вино недолго стояло во льду.

Не было никаких сумасбродных издержек, каких эта девочка не видала бы в доме своего отца. В день своего рождения она однажды получила от него восковую куклу, стоившую две гинеи, в то самое время, когда за нее не было заплачено в смиренную маленькую школу и воспитание ее было остановлено вследствие этого долга. Ей очень хотелось иметь эту восковую куклу, и отец подарил ей, потому что он любил Элинор, как он любил всегда: малодушно и сумасбродно.

Элинор любила его взаимно: она в сто раз платила ему за его привязанность своей невинной любовью и своим доверием. Для нее он был олицетворенным совершенством, благородством и великодушием. Высокопарные фразы, сентиментальные речи, которыми он обыкновенно обманывал самого себя, обманывали и ее. Она верила тому фантастическому портрету, в котором он изображал себя и которому сам верил, как самому верному и неполыценно-му сходству. Она верила и думала, что Джордж Моубрэй Ванделёр Вэн был именно таков, каким он представлял и каким считал себя — оскорбленным стариком, жертвою забывчивости света и неблагодарности детей.

Бедная Элинор никогда не уставала слушать рассказы отца о принце-регенте и обо всех меньших планетах потемневшего неба, на котором когда-то сияла звезда мистера Вэна. Она обыкновенно гуляла в парке со стариком в солнечные летние вечера, с гордостью смотря как он кланялся знатным людям, которые отвечали на его поклоны с дружеской вежливостью. Она любила представлять его себе в давно прошедшие дни едущего рядом со знатными людьми, на которых теперь он только пристально смотрел через железные перила. Ей было приятно гулять в сумерки тихой майской ночи и смотреть на огни в том великолепном отеле на Беркелейском сквере, который Джордж Вэн когда-то занимал. Он показывал ей на окна разных комнат, гостиной, будуара первой мистрис Вэн, детской девочек. Элинор воображала, каким блеском и великолепием сияли эти комнаты, а потом, вспоминая жалкие комнатки в Челси, прижималась к отцу с нежным соболезнованием

о его изменившемся состоянии.

Но Элинор наследовала во многом сангвинический темперамент Джорджа Вэна и почти так же твердо, как он, верила прошлому, которое было действительно, верила она и великолепной будущности, на которую надеялся ее отец. Ничто не могло быть сомнительнее фундамента, на котором мистер Вэн строил свой воздушный замок. В юности и в средних своих летах он был близким другом и собеседником Мориса де-Креспиньи, владельца великолепного поместья в Беркшире и не бывшего другом принца-регента. Поэтому, между тем как Джордж Вэн промотал два поместья и истратил три богатства, де-Креспиньи, большой холостяк, успел сохранить свое поместье и свои деньги.

Между летами обоих друзей было разницы только три года. Кажется, даже Морис де-Креспиньи был моложе. Во время школьной жизни молодые люди вступили в романтический союз, очень рыцарский и благородный, но вряд ли способный устоять против разных превратностей мирской опытности.

Они обещались быть друзьями всю жизнь до самой смерти. Они не должны были иметь секретов друг от друга. Если, неравно, они влюбятся в одну женщину — и я, право, думаю, что эти сентиментальные школьники даже желали, чтобы это случилось — один из них, самый благородный, самый геройский, должен был удалиться и страдать молча, между тем как более слабый должен был получить добычу. Если бы который-нибудь умер холостяком, он должен был оставить свое состояние другому, несмотря на менее благородных и более пошлых искателей, в виде законных наследников, которые могли бы предъявить на него свои права.

Эти обеты были сделаны по крайней мере сорок пять лет тому назад, но из этого сумасбродного прошлого Джордж Вэн созидал свою надежду в будущем. Морис де-Креспиньи был теперь кислым ипохондриком и старым холостяком; со всех сторон его окружали жадные и льстивые родственники, так что его старый друг так же легко мог бы добраться до этой защищаемой цитадели, в которой сидел его школьный товарищ, одиноким, унылым, отчаянным стариком, подстерегаемым зоркими глазами, жадно примечавшими малейший признак упадка его сил, принимая услуги от рук, которые охотно сшили бы ему саван, если бы таким образом могли ускорить час его смерти, как легко мог бы выбраться из Бастильской тюрьмы.

Если Джордж Вэн — вспоминая, может быть, о своем старом друге с чувством нежности, перемешанной с корыстолюбивыми надеждами — старался пробраться через жестокие преграды, окружавшие старика, его бесславно отражали две незамужние племянницы, которые держали строгий караул в Удлэндсе. Если он писал Морису де-Креспиньи, его письма возвращались нераспечатанными, с сатирическим замечанием, что здоровье дорогого больного не позволяло принимать докучливых просительных писем.

Он делал сто покушений, чтобы перебраться за неприятельскую линию, и сто раз потерпел неудачу, но никакое унижение не подавляло его сангвинический темперамент, и он все верил твердо и вполне, что когда завещание Мориса де-Креспиньи распечатают, то его имя, имя одного его, будет стоять в завещании как единственного наследника богатства его старого друга. Он забывал, что Морис де-Креспиньи был моложе его тремя годами, потому что он всегда слышал о нем, как о слабом больном, находящемся на краю могилы, между тем как сам он был прям и крепок, широкоплеч и такой воинственной наружности, что часовые, стоявшие на карауле в парке, всегда отдавали ему честь, когда он проходил мимо них, принимая его за какого-нибудь военного магната.