– И как вы это объясняете?

– Никак. Альфред Борден упоминает об этом в своейкниге. Собственно, оттуда мне и стало об этом известно, а уж потом я попыталасьвыяснить, что же между ними произошло.

– А еще что-нибудь интересное после него осталось?

Она потянулась за альбомами с вырезками, а я плеснул себеновую порцию американского виски – я такого еще не пробовал, но этот сортначинал мне нравиться. А еще мне нравилось, что Кейт сидит у моих ног,посматривает на меня снизу вверх и время от времени наклоняется ко мне, а я приэтом получаю возможность заглянуть – не исключено, что с ее полноговедома, – в вырез ее платья. В этом была какая-то странность: не вполнеотдавая себе отчет в происходящем, я беседовал о всяких фокусниках и встречах вдалеком детстве, вместо того чтобы писать репортаж, как того требовал служебныйдолг, или ехать в гости к родителям, как планировалось.

Впрочем, часть моего сознания, подвластная брату, проникласьспокойствием, какого он мне еще никогда не посылал. Он убеждал меня остаться.

За окном смеркалось, а над Пеннинскими горами по-прежнемулил холодный дождь. Из окна тянуло ледяным сквозняком. Кейт подбросилаочередное полено в горящий камин.

Начато в 1901 году.

Мое имя – мое настоящее имя – Альфред Борден. История моейжизни – это история тайн, на которых зиждется моя жизнь. На этих страницах онибудут описаны в первый и последний раз; другой рукописи не существует.

Я появился на свет восьмого дня мая 1856 года в приморскомгороде Гастингсе, рос крепышом и непоседой. Отец мой был известным на всюокругу бондарем и колесных дел мастером. Наш дом номер 105 по Мэнор-Роуднаходился в ряду других домов вдоль извилистой улицы, прилепившейся к склонуодного из холмов, на которых стоит Гастингс. За домом круто уходил внизбезлюдный склон, где в летние месяцы пасли скотину, а перед окнами тот же самыйхолм, но уже застроенный домами, вздымался вверх, заслоняя от нас море. Жителиэтих домов, а также окрестные землевладельцы и промышленники исправнообеспечивали моего отца работой.

Наш дом выделялся шириной и высотой среди всех прочих,потому что его прорезала арка ворот, которые вели на задний двор, к мастерскими сараям. Моя комната, выходящая окном на улицу, располагалась прямо надвъездом, отделяемая от него лишь дощатым полом и тонким слоем штукатурки,поэтому в ней круглый год стоял грохот, к которому зимой добавлялсянемилосердный холод. В этой комнате я рос и взрослел, становясь из мальчикамужчиной.

Теперь этот мужчина – Le Professeur de la Magie, а я –мастер иллюзий.

Хотя рассказ только-только начался, сейчас придется сделатьнебольшое отступление, ибо я не намерен сводить эту рукопись к простомужизнеописанию, как принято среди тех, кто берется повествовать о себе. Она,повторюсь, будет рассказывать о тайнах моей жизни. Таинственность – самая сутьмоего ремесла.

Позвольте для начала представить и пояснить избранный мноюспособ изложения. Раскрытие собственных тайн может быть истолковано каксаморазоблачение, однако необходимо иметь в виду следующее: как иллюзионист, япозволю вам увидеть только то, что сам захочу показать. Но в этом показе будетнезримо присутствовать загадка.

Поэтому для начала необходимо уточнить два взаимосвязанныхпонятия: тайна и восприятие тайны.

Рассмотрим такой пример.

Во время каждого выступления обычно настает момент, когдазрителям кажется, будто фокусник делает паузу. Приблизившись к рампе, оностанавливается в сиянии огней лицом к залу. Он говорит (или, если номер безслов, дает понять): «Смотрите, у меня в руках ничего нет». Чтобы все в этомудостоверились, он показывает ладони залу и разводит пальцы, словноподтверждая, что ничего в них не припрятал. Затем он поворачивает ладонитыльной стороной, и все окончательно убеждаются, что его руки пусты. Ну и чтобыразвеять последние сомнения, фокусник может слегка потеребить манжеты иподдернуть их на пару дюймов вверх, дабы показать, что и там ничего нет. Затемон выполняет свой трюк, в ходе которого, спустя считанные секунды после тогокак неопровержимо было доказано, что в руках у него ничего нет, из этих самыхрук откуда ни возьмись появляются веер, живой голубь или кролик, букетискусственных цветов, а то и горящая свеча. Парадоксально! Невероятно! Публикав восторге от такого чуда, стены зада сотрясает шквал аплодисментов.

Как такое возможно?

Фокусник и его зрители заключают между собой особоесоглашение, которое я называю Конвенцией о мистификации. Ни одна из сторон неформулирует ее открытым текстом; более того, зрители, как правило, даже неподозревают, что стали участниками этой Конвенции, но дело обстоит именно так.

Разумеется, на сцену выходит не чудодей, а просто артист,который играет роль чудодея и хочет, чтобы зрители уверовали, хотя быненадолго, в его связь с потусторонними силами. Зрители, в свою очередь,прекрасно знают, что им показывают ненастоящие чудеса, но гонят от себя этумысль и охотно идут на поводу у фокусника. Чем искуснее артист поддерживает иллюзиючуда, тем выше оценивается его мастерство.

Демонстрация пустых рук и незамедлительное опровержение этойпустоты предписаны Конвенцией о мистификации. Конвенция диктует определенныеправила. Например, в повседневном общении было бы нелепо демонстрировать пустыеруки, правда? А теперь представьте: фокусник ни с того ни с сего извлекаетоткуда-то вазу с цветами, не убедив перед этим зрителей в полной невозможноститакого действа. Публика даже не поймет, что это был фокус. Оваций не последует.

Эти примеры иллюстрируют выбранный мною способповествования.

Итак, позвольте перейти к моей Конвенции о мистификации,руководствуясь которой я пишу эти строки. Пусть читатель поймет: перед ним нечудо, а иллюзия чуда.

Первым делом я, образно говоря, предъявляю вам пустыеладони, развожу пальцы и провозглашаю (запомните хорошенько): «Эти запискиправдиво изображают меня на сцене и в жизни, точны в деталях и продиктованычестными побуждениями».

Теперь я поворачиваю к вам ладони тыльной стороной ипродолжаю: «Многое из того, что здесь написано, подтверждается беспристрастнымиисточниками. О моих выступлениях писали газеты, мое имя внесено вбиографические справочники».

Наконец, я поддергиваю манжеты, обнажаю запястья, испрашиваю: «Подумайте сами, зачем мне говорить неправду, если эти запискипредназначены только для меня; ну, может быть, еще для моих близких и дляпотомков, которых я никогда не увижу?»

В самом деле, зачем?

Но раз уж я показал, что выхожу к вам с пустыми руками, выдолжны не просто ожидать обмана – вы должны ожидать, что будете обманываться сполной готовностью!

Таким образом, нигде не погрешив против истины, я уже началмистификацию, которая составляет всю мою жизнь. Вымысел заключен в каждомслове, начиная с самого первого. Ткань этой истории сплетается из вымысла,который нигде себя не обнаружит.