Егор Саввич шумно тянул чай из большого глубокого блюдца на растопыренной пятерне. В другой руке держал кусок сахара, от которого и откусывал по мере надобности. Чай он любил пить вприкуску. Ведерный самовар, горя жаром начищенной меди, пыхтел на круглом, тоже медном, подносе. Фарфоровый чайник с заваркой уютно, как в гнездышке, покоился в конфорке на самоваре.

Аграфена Павловна не спускала глаз с мужа и каким-то чутьем угадывала, когда ему подлить чай и сколько именно. Сама она пила чай понемногу, а Яков и совсем не любил чаевничать, сидел за столом только потому, что ждал обещанного разговора, но Егор Саввич не торопился его начинать. Он рассказывал Аграфене Павловне свои впечатления о новом директоре прииска.

Яков тоскливо уставился на самовар. Внизу сквозь решетку было видно, как время от времени падали из трубы маленькие рубиновые угли и постепенно тускнели, покрываясь налетом пушистого пепла. Яков незаметно дул на угли, и они опять ярко светились, а через решетку летела зола. Егор Саввич заметил это, недовольно сказал:

— Будет озоровать-то, не маленький.

Сын перестал дуть на угли и, взяв творожную ватрушку, начал вяло жевать. Да, он и впрямь не маленький — девятнадцатый год с весны пошел. Ростом повыше отца, силы хоть отбавляй, девать некуда. И до озорства ли ему, если все мысли сейчас там, в клубе. Так уж повелось теперь, что вечерами вся зареченская молодежь собирается в клубе.

Его построили лет пять назад. Вдоль чисто выбеленных стен расставлены некрашеные скамейки. На них усаживаются девушки, лузгают семечки, либо кедровые орешки — занимаются уральским разговором. Парни стоят около девчат, лихо подбоченясь, сдвинув на ухо картузы и фуражки, тоже кидают в рот семечки, рассказывают что-нибудь веселое, и девушки смеются. Потом приходит Данилка Пестряков и сразу начинается оживление. Кто-нибудь услужливо придвигает Данилке единственное в клубе кресло на витых позолоченных, ножках, обитое малиновым бархатом. Бархат давно вытерся, позолота облезла, но все-таки кресло имеет еще солидный вид. Нескладный Данилка принимает знаки внимания, как должное. Словно надломившись пониже поясницы, он усаживается в кресло, бережно придерживая гармонь, и оглядывает парней и девчат. Собственно, почет и уважение оказывают не Данилке, а его тульской гармони — единственной на весь поселок. Гармонь он бережет пуще глаза, она досталась ему от отца, погибшего в гражданскую войну.

Однажды кто-то притащил в клуб граммофон с большой, в форме диковинного цветка, трубой и пять пластинок. На одной пластинке знаменитые клоуны Бим и Бом рассказывали смешную историю, на другой Шаляпин пел «Дубинушку», на третьей Варя Панина пела цыганские романсы, а на двух пластинках была танцевальная музыка: «Матчиш» и вальсы. Шаляпина и Варю Панину слушали редко, шутки Бима и Бома скоро все знали наизусть. Зато «Матчиш» и вальсы заводили без конца. В клубе по вечерам звучало:

Матчиш легко танцуют,

Он всех чарует.

Он легок, весел, плавен,

Порой забавен…

Танцевать матчиш никто не умел, просто кружились под музыку, кому как бог на душу положил. Однажды в разгар веселья в утробе граммофона что-то забурчало, невероятного тембра голос медленно сообщил, что:

Матчиш легко танцуют,

Он всех чарует…

Затем послышался громкий треск, щелчок, из трубы вылетел прощальный вздох и граммофон умолк. Танцующие пары застыли на месте. Кто-то начал раздраженно крутить ручку, она вертелась свободно взад и вперед, но диск с пластинкой двигаться не хотел. Сломанный граммофон починить не удалось. Вот тогда-то и появился Данилка Пестряков со своей гармонью. Сев к кресло, он солидно откашливался и говорил:

— Ну, этого-того, играть, что ль?

— Сыграй, Данилушка, сыграй нам.

Данилка еще немного куражился, тоже для солидности, потом растягивал меха гармони на всю длину, пробегал тонкими длинными пальцами настоящего музыканта по клавишам сверху вниз и обратно, и начинал играть, склонив голову набок, закрыв глаза. Начинал с «Коробочки», потом в строгом порядке следовали «Светит месяц», «Выйду ль я на реченьку», «Барыня» и кадриль. Исполнив одну вещь, Данилка делал перерыв, во время которого кто-нибудь уже протягивал ему цигарку, а другой зажигал спичку. Пестряков несколько раз затягивался дымом и, заранее зная ответ, неизменно спрашивал:

— Ну, этого-того, дальше, что ль?

Конечно, все просили поиграть еще, и Данилка играл. Снова кружились пары. Под ногами танцующих похрустывала шелуха от семечек, скрипели начищенные сапоги, мягко шелестели платья. Чадили две керосиновые лампы-молнии, словно облаками окутанные табачным дымом.

Несколько раз проиграв свой небогатый репертуар, Данилка поднимался с кресла.

— Ну, этого-того, будет на сегодня.

— Сыграй, Данилушка, еще, — сразу раздавалось несколько голосов.

Пестряков, подумав, снова садился в кресле и громко говорил:

— По просьбе уважаемой публики будет сыгран вальс.

Уважаемая публика благодарно смотрела на гармониста. Парни снова приглашали девушек, и веселье продолжалось.

Яков Сыромолотов часто бегал в клуб, отец ему не запрещал. Когда комсомольский вожак Петр Каргаполов объявил, что создается драматический кружок, который будет готовить спектакль, Яков тоже пожелал участвовать, хотя в комсомоле и не числился. Его взяли. Для спектакля молодая учительница Люба Звягинцева предложила пьесу Шиллера «Коварство и любовь». Роль Франца Моора досталась Якову. Луизу взялась сыграть сама Люба. Она недавно приехала в Зареченск и вместе с Петром Каргаполовым быстро сумела расшевелить приисковую молодежь. Учительница была неистощима на выдумки, драматический кружок тоже создали по ее предложению. Спектакль удался на славу. В день представления клуб был битком набит и все-таки не вместил всех желающих. Добрая половина зрителей осталась на улице. Те, что стояли в дверях, громким шепотом рассказывали им о событиях на сцене. Спектакль пришлось повторить, а потом показать еще раз, так что в Зареченске почти не осталось человека, который бы не увидал «Коварство и любовь». Успех окрылил артистов, и они ваялись за новую постановку. После долгих споров остановились на пьесе Островского «Гроза».

— Покажем старателям темное царство проклятого прошлого, — говорил секретарь комсомольской ячейки Петр Каргаполов. — Пусть знают, как буржуазия притесняла простой народ.

— Как притесняла, они и без нашего спектакля знают, — улыбалась учительница, — на себе испытали. А вот на Кабаниху и Дикого им посмотреть полезно. Есть похожие и в Зареченске.

Вышло так, что Яков играл в новом спектакле Бориса, а Люба Звягинцева — Катерину. Они стали встречаться не только на репетициях. Маленькая Люба, тоненькая и хрупкая, не блистала красотой, но очень хороши были у нее глаза — большие, темно-синие и очень выразительные. Вот эти глаза и лишили покоя Якова. Немалую роль сыграл и подлинный драматический талант девушки, а также ее образованность, начитанность и еще — веселый характер.