– Говард, Говард, – крикнула я, свесившись через перила, – скорей иди сюда!

Он, должно быть, сообразил, что какие-то нелады, потому что примчался прыжками, сотрясая весь дом. Он вошел в спальню Миртл и как будто кивнул, видя ее, так спокойно храпевшую и лежавшую на спине в своей лучшей ночной рубашке.

– Ясно, что она сделала, – сказал он. – Бедная девочка. Теперь она выглядит по-настоящему мирно. – Он дотронулся указательным пальцем до ее глаза, поднял веко, взглянул, что под ним происходит, а глаз был абсолютно пустым и смотрел в изголовье кровати. Он снова как бы кивнул и сказал: – Ты только посмотри на ее лицо. Все волнения и тревоги точно утюгом сглажены. Все придирки, и ревность, и недовольство своим образом жизни. Она сейчас кажется какой-то красивой, умиротворенной, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я изумленно смотрела на Говарда.

– Разве ты не собираешься что-нибудь сделать по этому поводу? Может, она умирает, кто знает. Разве ей не надо силой влить что-нибудь в глотку, чтобы все это из нее вылетело, или еще что-нибудь? Мне это совсем не нравится.

– Сейчас мы ничего сделать не можем, – сказал Говард. – Она ушла чересчур далеко. Что бы там ни было у нее в желудке, – разумеется, вон те таблетки, как видишь, – ничего не вылетит без промывания желудка.

– Ну, тогда, – говорю я, приплясывая на месте, – звони врачу или «скорую» вызывай, делай же что-нибудь. Это моя сестра. – Не раздумывая, я бросилась на кровать, затрясла бедную Миртл, словно это могло ее пробудить, приговаривая: – Очнись, милая. Давай, милая, Дженет здесь.

– Кто мы такие, – сказал Говард, – чтобы вмешиваться в решения людей? Она решила со всем этим покончить и так и сделала. Больше у нее нет никаких проблем. Больше нечего беспокоиться из-за мужа, из-за собственной внешности, платьев или цен на рыбу. Никакой больше грязи, дряни, разврата от ТВ и от «Дейли уиндоу». Теперь она избавилась от всего этого. Она была очень храброй девочкой и приняла правильное решение.

Говард просто стоял там, немножко покачиваясь, почти с таким видом, как при своих прогулках во сне, с чуточку остекленевшим взглядом круглых глаз. А еще в его виде было что-то немножечко гипнотическое, отчего я, должно быть целую минуту, глядела на него с разинутым ртом. А потом очнулась. И говорю:

– Ты не собираешься ничего делать? Не собираешься никому звонить? Или хочешь свалить это все на меня?

– Она не поблагодарит, тебя за нарушение покоя, – сказал Говард. – Тихий сон и приятные сны, когда кончится долгий обман. Это тоже настоящий обман. Больше шутка, чем обман, но также и обман, грязный обман того или другого. – И он просто стоял, как бы в неком восторге, глядя сверху вниз на бедную Миртл.

– Ох, ты… – сказала я, метнулась вниз по лестнице и схватила пальто, сумочку, выскочила из дома, а телефонная будка стояла прямо на углу улицы.

Я никогда раньше ничего такого не делала, но достаточно часто смотрела ТВ, чтобы знать, набирать надо 999, и поэтому набрала, попросила прислать «скорую», и, пожалуйста, поскорей, и продиктовала наш адрес. Потом обнаружилось, что у меня нету меди, чтобы позвонить нашему собственному врачу, которым был док Килмартин, только шестипенсовик, остальное серебро. А вниз по улице шагала пара парней в итальянских костюмах, в остроносых туфлях и все такое прочее, так что я высунула из будки голову и говорю:

– Не могли бы вы разменять мне шесть пенсов? Дело очень срочное!

Один из тех парней, очень прыщавый и угреватый, бедняга, назвал меня клевой телкой или кем-то еще, но вреда от них не было никакого, от бедных, и они умудрились набрать мне четыре пенни в обмен на шестипенсовик. Так что доку Килмартину я позвонила.

Я вернулась в наш дом, причем Говард там так и стоял в спальне Миртл, хоть курил сигарету, а Миртл была еще мертвей прежнего, потому что никакого храпа слышно не было. Говард вроде бы ей упивался, что-то бормотал про себя, и в первый раз после нашей женитьбы, а уж если на то пошло, в первый раз после нашего с ним знакомства, я почувствовала: есть что-то в Говарде, чего я не понимаю и чего немножечко боюсь. Явился док Килмартин, сказал несколько крепких шотландских словечек насчет поступка Миртл, назвал его предосудительным, или как-то наподобие, потом прибыла «скорая» во всей своей красе, звоня в колокола и мигая огнями, вышли двое мужчин с носилками. И Миртл повезли в Королевский Брадкастерский лазарет, лежавшую неподвижно, как мертвая, и вообще не знавшую, что вокруг происходит; я поехала с ней, оставив Говарда дома. Люди не выглядывали на улицу посмотреть, что стряслось, как было бы в старые любопытные времена до ТВ. Они были слишком заняты делом – смотрели. «Десятая Бригада Скорой» была для них гораздо реальней, чем любая реальная «скорая» типа вот этой.

Когда Миртл доставили в Королевский Брадкастерский лазарет, ей сделали промывание желудка, все выкачали, но она оставалась безжизненной. Молодой доктор в очках, с очень сильно намазанными «Брилкремом» блестящими черными волосами, вышел как бы в приемную, где ждала я, позвонил в какое-то другое отделение, сообщил, что они приняли тяжелый случай барбарисового, или барбитуратового, или какого-то там отравления, а потом у меня стали спрашивать подробности про Миртл, где была та бутылка с таблетками, которыми она пыталась покончить с собой. Дома, сказала я, что не очень-то помогло, а потом вспомнила – лучше связаться с ее мужем Майклом. У них не было телефона, у Майкла и Миртл, но полицейский участок был сразу за углом от их квартиры, и поэтому позвонили в участок, велели послать за угол постового, сообщить, что Миртл в больнице, только преподнести эти новости как-то полегче. А потом я спросила, собираются ли доктора передать дело полиции, вспомнив, что попытка самоубийства все-таки преступление, но они сказали нет, в наши дни слишком много попыток самоубийства, так что следователи с ног собьются, если примутся разбираться, у них есть дела поважнее, особенно гангстеры, которые далеко не хотят умирать, а, фактически, прямо наоборот.

Майкла долго ждать не пришлось, он влетел, как в какой-то программе ТВ, где муж тоже летит посмотреть на жену, которую только что привезли в больницу, и выглядел он красиво, чего и добивался, только красота у него была такого какого-то пухлого, сдобного типа. Он все время говорил: «Моя жена, моя бедная дорогая жена, где она?» – как в театре «Армчеар», но ему объявили, что видеть ее нельзя, он ее не увидит до следующего утра, когда она, будем надеяться, придет в себя, но хотелось бы с ним немножечко поговорить, и по суровому виду врачей было ясно, они собираются всю вину свалить на Майкла. А пока Майкла не увели, Майкл набросился на меня, и набросился бы на Говарда, будь он тут (я по-прежнему говорю, он там должен был быть), и сказал, что у нас права не было разрешать ей подобные вещи, что она никогда бы не сделала эту вещь в собственном доме, очень странно, что она решилась на эту вещь, только остановившись у нас, мы наверняка ее расстроили, и так далее. Мне бы хотелось, чтоб Говард врезал ему как следует за такие слова, прямо в тот же момент и на том самом месте, но Говарда там не было, он меня бросил. Так или иначе, я сама окрысилась на Майкла и немножечко ему выдала, так что начался очень громкий шум и нас попросили заткнуться. Тогда я покинула лазарет, задрав нос, села в автобус и поехала прямо домой, кипя от злости.