Вожди первого крестового похода, снаряженного осенью 1096 г., преследовали разные цели. Боэмунд Тарентский (южная Италия) имел совсем маленький феод и не делал секрета из своих мирских амбиций: он откололся от крестоносцев при первой же возможности, став князем Антиохии. Его племянник Танкред нашел в походе ответ на свою духовную дилемму. Дело в том, что ранее он «сгорал от беспокойства»: как примирить свою военную профессию с Евангелием? Не лучше ли уйти в монахи? Но как только он услышал проповеди папы Урбана, «глаза его открылись, и родилась отвага»{980}. Готфрида Бульонского воодушевлял клюнийский идеал, который усматривал в сражении с врагами Церкви духовное призвание. Его брат Балдуин всего лишь хотел славы, благополучия и земли на Востоке.

Тяжелый опыт похода быстро изменил их взгляды и ожидания{981}. Доселе многие крестоносцы даже не покидали свои деревни. Теперь они оказались за тысячи километров от дома, вдали от всего, что знали, да еще в окружении опасных врагов на чужой земле. Завидев Таврские горы, многие были парализованы ужасом, взирая на высокие кручи «в великом унынии и заламывая руки, ибо были очень испуганы и несчастны»{982}. Турки же придерживались тактики выжженной земли, поэтому питаться было нечем. Более бедные солдаты мерли как мухи. Согласно хронистам, во время осады Антиохии:

Крестоносцы быстро поняли, что у них нет ни должного руководства, ни должной подготовки. Да и людей маловато. Епископы, сопровождавшие поход, писали домой: «Где у нас князь, у врага сорок царей; где у нас полк, у врага легион; где у нас замок, у них царство»{984}.

И все же они не могли выбрать более удачный момент. Сельджукская империя распадалась, а султан недавно умер, поэтому эмиры воевали друг с другом за престол. Если бы турки сплотились, не видать бы крестоносцам победы как своих ушей. Но крестоносцы понятия не имели о местной политике, а свое понимание черпали почти исключительно из религиозных учений и предрассудков{985}. Очевидцы описывали войска крестоносцев как монастыри на марше. Чуть что, начинались процессии и молитвы, совершались богослужения. Более того, голод голодом, а перед битвами крестоносцы еще и постились, да и проповеди слушали не менее внимательно, чем инструкции военачальников. У голодающих людей были видения: Иисус, святые и погибшие крестоносцы, ставшие ныне славными мучениками на небесах… Им представлялось, что ангелы сражаются рядом с ними. А в один из худших моментов осады Антиохии нашлась священная реликвия: наконечник копья, пронзившего бок Христа. Это настолько воодушевило отчаявшихся было людей, что они ринулись вперед и обратили в бегство сельджуков, осаждавших город. И когда они наконец завоевали Иерусалим (15 июля 1099 г.), то исполнились уверенности, что с ними пребывает Бог. «Кто не удивится, что мы, малый народ, окруженный царствами наших врагов, не только дали отпор, но и выжили!» – писал капеллан Фульхерий Шартрский{986}.

Да, воистину война есть «психоз, порожденный… неумением прозревать взаимоотношения»{987}. Первый крестовый поход был особенно психотичным: творилось форменное безумие. На протяжении трех лет крестоносцы не имели нормальных отношений с окружающим миром, а долгий страх и недоедание сделали их не вполне адекватными. К тому же они воевали с врагом, который и в культурном, и в этническом плане совершенно отличался от них, а как мы знаем по событиям наших дней, это часто снимает обычные барьеры. В итоге, когда они ворвались в Иерусалим, то за три дня перебили около 30 000 человек{988}. Автор «Деяний франков» одобрительно замечает, что крестоносцы убивали всех сарацин и турок: и мужчин, и женщин{989}. Кровь лилась рекой. Евреев загнали в синагогу и предали мечу. Жестокий конец ждал 10 000 мусульман, искавших убежище в Харам аль-Шарифе. Прованский хронист Раймунд Ажильский пишет: «На улицах и площадях города можно было видеть кучи голов, рук и ног… передвигались на конях в крови, доходившей до колен всадника и до уздечки коней. По справедливому Божьему правосудию то самое место истекало кровью тех, чьи богохульства оно же столь долго переносило»{990}. Трупов было так много, что крестоносцы не знали, куда их девать. Когда пять месяцев спустя Фульхерий Шартрский прибыл в Иерусалим праздновать Рождество, его потрясло зловоние от гниющих трупов, все еще лежавших без погребения в полях и городских канавах{991}.

Пресытившись убийствами, крестоносцы пошли в храм Воскресения петь гимны, и слезы радости текли по их щекам. Подле Гроба Господня отслужили пасхальную обедню. Раймунд ликовал: «День этот прославлен навсегда, ибо это день погибели язычества и утверждения христианства»; по его словам, этот день знаменует оправдание всего христианства, унижение язычества и обновление веры{992}. Вот еще один пример безумного отрыва от реальности: они стояли у гробницы Человека, павшего жертвой людской жестокости, но собственные зверства их не смущали. Экстаз битвы, усиленный годами страха, голода и изоляции, смешался с религиозной мифологией и создал иллюзию глубочайшей правоты. Однако победитель всегда прав, и вскоре уже хронисты славили завоевание Иерусалима как поворотный момент истории. Роберт Монах даже заявил, что по важности этот день уступает лишь сотворению мира и распятию Иисуса{993}. А мусульман на Западе стали воспринимать как «племя низкое и гнусное», «презренное, выродившееся и порабощенное бесами», «полностью чуждое Богу» и «пригодное только для истребления»{994}.