Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Права писательница Светлана Алексиевич: «У войны не женское лицо».
Конечно, я не говорю о женщинах, которые в силу разных обстоятельств оказались на оккупированных территориях, ушли в партизаны, стали подпольщицами… Хвала им! Я имею в виду девушек типа Лии Канторович.
Особо удивляли меня женщины, которые в годы войны бросали своих детей ради того, чтобы совершать подвиги во славу Отечества. И таких я знала… Зачем рожали детей?
Но тут я, увы, должна сделать отступление. «Увы» — потому что книга эта и так расползается, как перекисшая квашня.
Тем не менее отступление необходимо.
По-моему, еще никто не написал, что Советский Союз, вернее, народ в СССР в июне 1941 года оказался не только в военном отношении, но и в идеологическом не подготовлен к войне с нацистской Германией. Со стыдом вспоминаю, что, читая о том, как гитлеровский вермахт занимает одну европейскую страну за другой, я и мои сверстники тайно, а иногда и вслух восхищались этим вермахтом. Идея «стальных» колонн, которые маршируют по чужой земле, была нам по духу близка. А «хлюпиков»-неудачников мы еще со времени Ильича презирали.
Коричневые варвары попирали священные камни Европы — Париж пал! А нам-то что? Мы сами были варвары в глазах всего мира. А падение Парижа было нам так же безразлично, как падение Вавилона. Мы Парижа не видели и никогда не увидим…
Пока шла война только в Европе, никакой антигитлеровской пропаганды в СССР не было и в помине. По-моему, ее не было со времен Берлинской олимпиады 1936 года, когда мы, в отличие от западных стран, проявили принципиальность и отказались в ней участвовать…
Даже об антифашисте Фейхтвангере в 1940 году мне в ИФЛИ не разрешили писать… А о расизме, о преследованиях коммунистов, о концлагерях для инакомыслящих, о кострах из книг тем более было велено не упоминать.
Риббентроп приезжал в Москву, и его принимал сам Сталин. Молотов ездил в Берлин, и его принимал сам Гитлер.
Приплюсуем к этому всегдашнюю в СССР пропаганду силы и беззастенчивости, наглости и безжалостности, а также восхищение Иваном Грозным… И станет понятным умонастроение молодежи в Стране Советов.
Ну а теперь пора вернуться в Москву 1941 года…
…Итак, я пожертвовала Гёльдерлином и научной карьерой. Но если честно, то ни тем ни другим не дорожила. А еще — я не записалась на курсы медсестер. Вообще не предприняла никаких шагов, чтобы определиться. Слонялась по Москве: во время бомбежек часто уходила на Гоголевский бульвар и сидела там на скамейке. Ждала отбоя. А вначале и я и родители отсиживались на нашем дворе, как и другие жители дома. Бомбежек никто не боялся, хотя недалеко от нас в Театр Вахтангова попала бомба.
Кончилось все тем, что уже в августе 1941 года я поехала в эвакуацию с мамой и отцом. Часть ТАССа — а мама служила там уже с конца 20-х — было решено перевести в Куйбышев, чтобы создать филиал на тот случай, если Москву придется… сдать немцам.
16 октября 1941 года, когда начался «вселенский драп» из Москвы (слова «драп» и «драпать» были самыми употребительными начиная с октября 41-го), в Куйбышев эвакуировали много учреждений, в том числе НКИД (будущий МИД), а также иностранных корреспондентов.
Но мы-то уезжали еще в августе; плыли по Волге на комфортабельном теплоходе, любовались красивыми видами, питались в ресторане как туристы… Да и Куйбышев (Самара), в дореволюционном прошлом богатейший волжский город, встретил нас радушно. Он еще не был забит «элитными» беженцами.
Для сотрудников ТАССа выделили здание Химического института и поселили их в больших аудиториях с вытяжными шкафами для химических опытов. А маме даже дали отдельную комнату. Устроившись, работающие граждане, в том числе мама, стали ходить в здание областной газеты «Волжская коммуна», где разместили тассовский филиал.
Конечно, я испытывала в Куйбышеве угрызения совести: незачем мне было слушать маму и ехать в эвакуацию будто бы ради больного отца. Отец хоть и был болен, но не настолько, чтобы нуждаться в моем сопровождении. Его болезнью angina pectoris, грудной жабой, по-нынешнему ишемической болезнью сердца, страдают большинство мужчин, которым перевалило за 60. Отцу в то время и было 61, а работающей маме — 52.
С досады, par depit, назло самой себе, я еще на пароходе завела роман, вернее, интрижку с их «главным», который привез тассовцев в Куйбышев и возглавил филиал… «Главный», еще молодой мужчина, курил трубку и был, как мы тогда выражались, «весь из себя»…
Теперь сознаю: подспудно я не переставала удивляться тому, что и на пароходе, и в Куйбышеве была… еда. Нормальная еда. В Куйбышеве на рынке можно было купить мясо и молоко. И в магазинах было не так уж пусто.
А к этому мы не привыкли. Считалось, что уже в 50 километрах от Москвы еды нет по определению. Еды не было до войны, к примеру, в Брянске, где мой первый муж Борис проходил срочную службу.
А тут война, а хлеб насущный имелся.
Удивляться, впрочем, пришлось только на первых порах. Уже в Чкалове в так называемой «открытой продаже» (хорошенький термин, который просуществовал все семьдесят лет советской власти), иными словами, в продаже не по карточкам и не в закрытых распределителях, было хоть шаром покати.
Как выживала Россия в войну, просто не понимаю. Я говорю Россия, ибо в Украине и в южных республиках еда, по-моему, все же была. Ну хотя бы овощи в украинских селах и фрукты на юге.
Видимо, удивление по поводу присутствия еды в Куйбышеве и способствовало моей интрижке с тассовским «начальником».
Первое время мы с ним — его звали Леонид Иванович — чуть ли не каждый вечер ходили в ресторан «Волга». Ели биточки в сметанном соусе и пили шампанское. Ничего роскошнее биточков там не было. И Леонид Иванович, который живал за границей, был корреспондентом ТАСС, кажется, в Иране при шахе, давал понять, что куйбышевский ресторан его не устраивает, что к шампанскому не следует подавать биточки. И что оркестр играет чересчур громко.
Но я с удовольствием запивала биточки «Советским шампанским» и танцевала с Л.И. под чересчур громкий оркестр. И это при том, что в Москве ходила в рестораны редко и неохотно и всегда старалась заказать что-нибудь подешевле, чтобы ребята не очень тратились. Даже возмущалась, когда моя подруга Муха, которую я иногда брала
