Самые известные и, пожалуй, отточенные из этих романтико-мистических образов грубых, неуклюжих землян, бесчувственных к неосязаемым красотам хрустальных городов Марса, представлены Реем Брэдбери. В 1950-х и 1960-х его рассказы читали далеко за пределами кругов любителей фэнтези и научной фантастики: они появлялись и в широко распространенных журналах, таких как «Аргоси», и в научно-фантастических дешевых изданиях, которые продавались в магазинах на железнодорожных станциях. Они заложили древний мистический марсианский фундамент для Роберта Хайнлайна, позволивший ему создать сильнейший из всех марсианских романов – «Чужак в чужой стране». Майкл Валентайн Смит, брошенный в детстве на Марсе, был воспитан и обучен в культурной среде древних марсиан. Вернувшись на Землю, основал дружеское сообщество – «Водное братство», – положив начало новой религии, чье «гроканье во всей полноте» повседневных событий, от секса до науки и плавания, распространилось и на сообщество читателей. Трагическая связь книги с убийцами из коммуны Мэнсона, использовавшими ее как мантру, получила широкую огласку, но не сказалась на продажах, и древние мистические марсиане стали классическим образом.

Затем мы узнали, что на Марсе нет нормальной атмосферы, что он настолько холодный, засохший, покрытый замороженным углекислым газом, что «шапки» на его полюсах, по всей видимости, состоят из сухого льда. Наши машины посещали Марс, искали там «жизнь» и нашли странные химические структуры – потому что мы неизбежно ставили неправильные вопросы. «Каналы» уступили свое место в общественном мнении кратерам и гигантским вулканам.

Затем мы снова его посетили, и теперь нам кажется, что тот древний, влажный Марс мог действительно существовать – или хотя бы под песком там могут скрываться бактериальные формы жизни… Многое пока остается загадкой, но одно ясно наверняка: наш образ Марса в очередной раз изменился.

У каждого из нас Марс вызывает множество разных ассоциаций. Сплетая эти толкования и представления воедино, мы превращаемся в иных, более мудрых существ. А что касается всех остальных Марсов… ну, это просто игры воображения, гроканье Красной планеты во всей полноте.

Если Марс кажется вам отступлением от темы, задумайтесь о таких символах эволюции, как археоптерикс и дронт. Первый, согласно народным взглядам на эволюцию, был предком всех птиц, а второй – птицей, вымершей около 400 лет назад. «Мертвый, как дронт». Опять же, наше представление об этих знаковых созданиях во многом опирается на непроверенные предположения, мифы и выдуманные ассоциации.

Археоптерикс уже упоминался в 36-й главе («Бегство от динозавров») второго издания «Науки Плоского мира». Мы представляем его в виде древних птиц, потому что он являлся кем-то вроде динозавра с птичьими чертами… и был обнаружен первым. Однако во времена археоптерикса уже существовало множество настоящих птиц, в том числе ныряющий ихтиорнис. Бедняга появился слишком поздно, чтобы стать прародителем всех птиц.

Найденный недавно в Китае поразительный «птицеящер» – промежуточное звено между птицей и динозавром – полностью изменил взгляд ученых на эволюцию птиц. Динозавры на некотором этапе стали отращивать перья – пусть и не умели еще летать. Перья выполняли другую задачу – вероятно сохраняли тепло. Позже они оказались полезными и для крыльев. Некоторые птицеящеры хорошо себя чувствовали с четырьмя крыльями – двумя спереди и двумя сзади. Привычное строение «птицы» устоялось лишь спустя некоторое время.

Что же касается дронта, мы же все знаем, как он выглядел, да? Невысокое упитанное существо с большим крючковатым носом… Столь знаменитый вымерший вид обязательно должны были подробно описать в научной литературе.

Но не тут-то было. Мы располагаем лишь десятком рисунков и половиной чучела[76]. Даже археоптериксов у нас сохранилось больше, чем дронтов. Почему? Дронты же вымерли, помните? И случилось это до того, как наука всерьез ими заинтересовалась. Лишь немногие успели изучить дронтов и описать их. Они просто жили, не требуя к себе особенного внимания, а потом исчезли, и было уже поздно начинать их изучать. Мы даже не знаем наверняка, какого цвета они были: многие источники утверждают, что серыми, но высока вероятность того, что все-таки коричневыми.

Тем не менее мы точно знаем, как они выглядели. Откуда? Благодаря иллюстрациям сэра Джона Тенниела к «Алисе в Стране чудес» Льюиса Кэрролла.

И этим все сказано.

Великая сила повествования в Плоском мире заключается в том, что оно высмеивает те места, где «образование» заставляет нас чувствовать себя несколько уязвимыми – когда мы меняем тему разговора в пабе или когда наш пятилетний ребенок задает нам свои пытливые вопросы. Во всей серии «Наука Плоского мира» мы то и дело шутим о том, что филологи называют «привативами». Это понятия, которые вроде бы устраивают наш разум, даже несмотря на то, что в моменте кажутся нам полной чепухой. В 22-й главе первой книги мы его уже обсуждали, а сейчас вкратце напомним.

Считается нормальным сказать «холод проник в окно» или «в массах распространяется невежество». Противоположности этих понятий – тепло и знание – существуют на самом деле, но мы обозначили их отсутствие словами, которых в действительности не бывает. В Плоском мире есть такое состояние, как «нурд», то есть сверхтрезвость, которое по своей силе значительно превосходит опьянение в алкогольном направлении. Есть несколько шуток о скорости темноты, которая должна превышать скорость света, потому что темноте все время приходится убираться с дороги, пропуская свет. В Плоском мире Смерть существует как главный (а то и самый главный) герой, а в Круглом это слово означает лишь отсутствие жизни.

Люди привыкли давать название отсутствию чего-либо, вместо того чтобы (или вместе с тем чтобы) называть его наличие: эти слова и являются вышеупомянутыми привативами.

Иногда эта привычка приводит к ошибкам. Классическим примером здесь служит название «флогистон», означающее субстанцию, выделяющуюся при горении различных материалов. Ее высвобождение можно видеть в форме дыма, пламени, пены… для того чтобы показать, что горение – это присоединение кислорода, а не выделение флогистона, понадобилось много лет. Потом некоторые доказали, что металл при горении становится тяжелее, и как следствие начали утверждать, что флогистон имеет отрицательный вес. Они были разумными людьми – вовсе не дураками. Идея флогистона в самом деле была в ходу – до тех пор, пока кислород не заменил собой его объяснение, дав алхимикам понять, что путь к рациональной химии гораздо более прост.

Привативы часто кажутся очень заманчивыми. Выдающийся физик Эрвин Шрёдингер в своей небольшой книге «Что такое жизнь?», вышедшей в 1944 году, как раз задался вопросом, вынесенным в заголовок. Второй закон термодинамики – о том, что все истощается, а беспорядок возрастает, – тогда считался фундаментальным принципом вселенной. Этим подразумевалось, что все в конечном счете превращается в серый холодный суп с максимальной энтропией и максимальным беспорядком – это называлось «тепловой смертью», в которой не могло произойти ничего интересного. И чтобы объяснить, как в такой вселенной могла возникнуть жизнь, Шрёдингер заявил, что отсрочить свою маленькую тепловую смерть можно лишь поглощением отрицательной энтропии, или «негэнтропии». Многие физики до сих пор в это верят – будто жизнь противоестественна и, поглощая негэнтропию, приводит к тому, что энтропия в своей области возрастает сильнее, чем могла бы, не будь там этой жизни.