В этом месте своей речи Нафан выразительно взглянул на малика Иосифа, но тот и без этого взгляда моментально уяснил себе, что же помимо возвышенного религиозного порыва подвигло рабби к сегодняшнему посещению.

— Вот как раз на счет родовых владений… — подал голос (сочный женский) Иосиф. — Два-три фарсаха на юг за рекой Варашан есть большой виноградник. Четыре года назад я велел посадить там три тысячи кустов черного сефарадийского[314]винограда, очень крупного и сладкого. Там также посажено много фруктовых деревьев. Накануне величайшего праздника Песах я хочу отдать тебе эту землю вместе со всеми рабами и скотом, обитающими там, дабы в знойные летние месяцы ты мог вести свои неизменные беседы со всевышним под прохладной сенью олив и персиковых деревьев. И да будут твои молитвы там еще более доходчивы слуху Всевышнего.

Ну почему он вновь уступал плотоядной воле этого человека?!

Сухое и смуглое лицо Нафана, только что суровое и чинное (какими рисуют еврейские лица на своих иконах христианские богомазы), вдруг точно наполнилось изнутри светом, однако тот совладал с приступом внезапной радости, хотя голос его вдруг сделался тоньше, а слова из курчавой бороды посыпались бойчее:

— Не ради себя, но во славу Господню с благодарностью принимаю твой дар. И пусть прибыток, который принесет эта земля еще украсит и укрепит синагогу…

Интонации победителя в голосе Нафана вновь вызвали у Иосифа приступ почечных колик, он достал из рукава платок и, как бы утирая со лба пот, прикрыл проступившую на лице гримасу боли.

— Ну что же, дети, задавайте еще вопросы! — продолжал торжествовать рабби, то и дело поправляя вовсе не нуждавшийся в том полосатый ефод[315].

Вновь отозвался Манассия:

— Рабби, расскажи, как Господь рассек Ям Суф[316], чтобы евреи могли через него перейти.

— Да-да! Это был момент наивысшего напряжения сил богоизбранного народа! Преследуемые несметной армией жетоких египтян евреи подошли к морю. Что делать?! Всюду вода. Назад — смерть или рабство. Нахшон бен Аминадав, глава царского колена Йегуды, первым бросился вперед. Он шел и шел, пока вода не коснулась его ноздрей. Но он все равно шагнул вперед, веря, что Предвечный не оставит его. И тогда, действительно, Ям Суф был рассечен на две половины, и за Нахшоном двинулись…

В этот момент в палату тихонько проскользнул маленький седой человечек, большую часть лица которого, вчистую лишенного подбородка, составлял нос, и суетливыми жестами, обращенными к малику, дал понять, что некие экстраординарные проблемы призывают того к действию. Шифра всполохнулась было, но супруг, спешно поднимаясь со своего места, погладил ее круглое плечо, что-то пошептал ей на ухо и, шлепая плоскими ступнями, направился к выходу. Он почти с нескрываемым удовольствием покидал эту комнату, пропитанную тиранической волей речивого гостя.

— … поэтому сотворение мира, жизнь вселенной, судьбы прочих народов — все ничто в сопоставлении с тем значением, которое имеет событие выхода евреев из Египта. Это сердцевина еврейского мира… — слышал еще Иосиф, когда челядинец за его спиной затворял дверь.

Двадцать четыре охранника из числа четырех тысяч мужей личной охраны малика, дожидавшиеся здесь своего господина, взяли его в кольцо, и в таком панцире из вооруженных людей тот двинулся по коридору, затем по длинному опоясывающему третий этаж здания балкону мимо расставленных тут и там стражников. Дворец хазарского малика своей квадратной планировкой, кирпичными стенами и четырьмя ярусами этажей, поднимавшихся террасами, напоминал тот, который по мнению одних принадлежал величайшему из царей Вавилонии, по мнению других — коварной Шаммурамат. Правда, террасы те были наполнены не пышными садами и редкими птицами в золоченых клетках, а бессчетными охранниками, в чем можно было найти меньше живописности, однако, несомненно, больше практичности. Зато вокруг по всему Острову, где помимо царского дворца и огромной синагоги возвышалось еще несколько десятков домов, один другого великолепнее, никакого недостатка в садах не наблюдалось. Нисан уже успел оживить всю зиму дремавшие ветви, и теперь царский дворец, казалось, парил в полупрозрачных зеленоватых облаках.

В просторном зале, в котором малик Иосиф обычно держал советы с первейшими людьми Хазарии, его уже дожидались каган и два тархана[317]. Разумеется, от величественных хазарских понятий «каган» и «тархан» давным-давно осталась одна только словесная оболочка. Ибо истинно хазарская знать династии Ашина, предпочетшая доблести удовольствие, не брезговавшая богатыми невестами из еврейской общины, постепенно евреями и была заменена. Поэтому теперь хазарским каганом назывался племянник малика — Иисус Кокос, а составившие ему компанию двое тарханов — братья Хагрис, Иуда и Самуил, также были родственниками Иосифа по материнской линии. Впрочем о какой доминации хазар в некогда их стране можно было бы говорить, когда они составляли едва ли не меньшинство среди наполнивших их край аланов, буртасов, русов, печенегов, савиров, гузов, тех представителей бессчетных племен, чьи понятия о жизни и счастьи определял вознесшийся над ними джинс[318].

— Слава и почет твоему великолепию и да будет… Дядя! — подскочил на своем месте Иисус Кокос, лишь только шлепанье драгоценных сандалий Иосифа, раздававшееся в коридоре, утонуло в арабесках пышного ковра, устилавшего пол просторной залы.

Иисус Кокос — каган Хазарии, обличье которого вряд ли хорошо было знакомо черни Итиля, поскольку та, согласно древней традиции, обязана была при его появлении (что случалось раз или два в год) падать ниц, внешность имел весьма выразительную. Среди своих единоплеменников дебелость его тела, смоляной цвет блестящих волос, большие черные глаза с поволокой на круглом розовом лице признавались совершенством мужской красоты. Но Иосиф заметил только, что на его племяннике в этот раз была навешана едва ли половина обычно украшавшего его золота, что свидетельствовало о неожиданности и спешности этого посещения.

— В Городе Царицы вновь вырезаны две еврейские семьи! — полный отчаянности возглас сорвался с румяных губ исполнителя образа божественного кагана.

«Так вот почему всю ночь так ныл затылок», — подумал Иосиф, невольно прислушиваясь к новому выпаду боли, на этот раз зародившемуся где-то в правом подреберье, да вдруг метнувшемуся в лопатку, затем в плечо, после чего не замедлила появиться отвратительная горькая отрыжка. Впрочем недавнее общение с рабби Нафаном (что, возможно, и послужило причиной этих болей под ложечкой) привело Иосифа в то расположение духа, которое он считал наилучшим в решении вопросов, подобных тому, котрый доставил ему племянник.