— Я встретила Ваггера…

— Он писал мне. Я с ним говорил на днях по телефону… Он удивляется, отчего ты отказываешься выступать с воспоминаниями о вашей борьбе…

Мария долго не отвечала. Хрустнула пальцами, вздохнула.

— Я не имею на это права, — сказала наконец она. — На это имела бы право Ильзе.

— Потому что она погибла, а ты жива? Это чушь.

— Не поэтому. Я никогда не говорила тебе… Я знала, что Карл погиб, и все свалила на него. А она ничего не сказала… Ни слова не сказала о Карле, хотя я перестукивалась с ней и сообщила, что Карл погиб… И про тебя ее спрашивали, им хотелось иметь группу побольше… Я ведь из-за этого потом легла в психиатрическую… Я не могла забыть ее во время очной ставки. И каждый раз, когда ты приходил, я вспоминала ее, поэтому я стала убегать в Африки и Персии…

— Зачем ты сказала мне об этом сейчас?

— В газетах появилось сообщение, что ты уходишь…

— И ты решила помочь мне продолжать драку?

— Нет. Какая там драка… Просто ты еще не отомстил за нее.

— Я не мщу, Мария. Если бы я мстил, меня следовало бы гнать из прокуратуры… И потом, какое отношение это мое дело имеет к Ильзе?

— Прямое, Георг. Я узнала на фотографии моего следователя. Его и тогда звали Курт — он убит в саду Гельтоффа. А следователем Ильзе был Айсман. Понимаешь? Он прижигал ей соски сигаретами. Ты должен знать об этом, Георг…

— Не надо бы тебе так, Мария…

— А зачем ты спрашивал: отчего я не выступаю с рассказами о нашей борьбе?!

— Прости…

— Я удивилась, когда ты сказал о мести. Об этом говорят нацисты: «Нюрнберг — это месть победителей». Наказание зла — это месть, разве нет?

— Нет. Нельзя так, Мария. Месть — это от зверства…

— А когда твою жену пытали огнем? Это от чего?

— Если хочешь отомстить врагу — старайся не быть на него похожим. Это трудней, чем отмщение. Доказать по закону, что зверство есть зверство, а звери должны жить в клетках, а наиболее кровожадные умерщвляться, но опять-таки лишь по закону, — в этом я вижу свой долг перед памятью Ильзе и Карла, и перед детьми, и перед твоими страданиями… Мы обязаны выслушать те слова и доводы, к которым станут прибегать эти звери. Мы должны запомнить их доводы и сделать их известными каждой немецкой семье: вот чем руководствовались респектабельные звери, когда они… пытали огнем… Пусть они говорят, что выполняли приказ, это будет острастка для тех, кто решится отдать подобный приказ в будущем. Пусть они говорят, что были исполнителями, если мы их повесим, это будет острастка для тех, кто захотел бы стать хорошо оплачиваемым палачом в будущем…

Мария вдруг заплакала:

— Георг, родной, что ты говоришь? Кого повесили? Десятерых повесили, а ведь у них в СС было семь миллионов, только в СС! И каждый третий был осведомителем гестапо! Я прочитала у какой-то юристки, что за каждого расстрелянного наши палачи получили лишь от десяти марок штрафа до часа тюремного заключения, Георг…

Она проводила его до выхода на летное поле и долго махала сухой загоревшей рукой — до тех пор, пока он не сел в автобус, увозивший пассажиров к самолету. Она шла по аэропорту мимо смеющихся, плачущих, целующихся, пьющих людей. Она прошла мимо телефонной будки, из которой на штаб-явку Айсмана звонил связник, сообщавший, «что дядя уехал и багаж отправлен вместе с ним». Мария прошла мимо того человека, сообщавшего Айсману данные, которые позволят дать радиосигнал мине, отправленной в багаже. Как только самолет пересечет границу Германии — на границе есть немецкие деревни, и не надо подвергать риску жителей, — самолет взорвется, и обломки его упадут на какой-нибудь итальянский хлев. Итальянцы предали Германию, сдавшись американцам в сорок третьем: ничего, пусть десяток черномазых сгорят в своих хлевах, если на них рухнет самолет, от этого человечество не пострадает…

2

Исаев прислушался к реву самолета, взлетевшего на Темпельхофе, и посмотрел на часы.

«Наверное, Берг, — подумал он и усмехнулся, — хм, хм… раньше это называлось „близится развязка“. Теперь я должен подготовить здесь прессу, а я смертельно устал и хочу домой, и все мне здесь осточертело, а надо улыбаться и играть мои старые игры в настоящую заинтересованность и соприсутствие в разговорах, а мне хочется забраться в Удомлю к Мишане и уснуть в стоге сена под дождем, и побыть одному, совсем одному, хотя бы дня три…»

Он сидел в «Европейском центре», в редакции, и неторопливо отхлебывал пиво из высокого стакана.

— Это интересно, но где же обещанная сенсация? — спросил Гейнц Кроне. — «Телеграф» интересуется не общими вопросами, связанными с концерном Дорнброка, а самим Дорнброком!

Исаев пожал плечами.

— Вы считаете сенсацией лишь то, что лежит на поверхности. Зря. Читатель поумнел.

— Это из области теории.

— Ладно, — согласился Исаев, — давайте перейдем к практике. Здесь, — он положил руку на металлический пенал, вынутый из редакционного досье, — ваши материалы на концерны Дорнброка. Вы хорошо знакомы с ними?

— В достаточной степени.

Исаев отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Вы не знаете своих материалов, Кроне. Давайте-ка пройдемся по ним вместе, и я выскажу вам свою версию.

— Согласен.

— Вот… Вырезка из «Ди вельт». Какой год? Мелкий шрифт, у вас глаза лучше, посмотрите, пожалуйста.

— Ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого.

— Читаем: «Событием последней недели было появление в художественном салоне доктора Шерера председателя совета директоров концерна „Дорнброк К. Г.“ г-на Бауэра с его очаровательной женой Анабеллой, получившей только что серебряную ракетку в связи с ее успешными выступлениями на теннисных кортах Великобритании.

Госпожа Бауэр покорила гостей художественного салона д-ра Шерера рефератом о новых тенденциях в мире живописи.

Господин Бауэр сказал — после того, как утихли аплодисменты ценителей и владельцев картинного бизнеса, — что все его «успехи в работе невозможны без Анабеллы, она — мой добрый гений».

— Ну и что? — спросил Кроне.

— А ничего, — ответил Исаев, — просто-напросто заметка для ума. Читаем дальше. Пятьдесят девятый год. Декабрь, нет?

— Декабрь.

— «Накануне рождественских праздников в Западный Берлин из поездки в Гонконг возвратился председатель совета директоров доктор Бауэр с женой. Это был первый визит туда руководящего работника концерна „Дорнброк К. Г.“ На аэродроме Темпельхоф доктор Бауэр заявил корреспондентам, что его впечатлил экзотический островной город своим экономическим динамизмом. Г-жа Бауэр, однако, заметила, что некоторые аспекты жизни в Гонконге напоминали ей собственное детство, проведенное в условиях гитлеровской диктатуры».