другой небольшой трактат, где Г. П. Кембриджский еще раз поясняет, почему он так решительно настроен против «нечестивой искусной памяти Диксона». Диксон, под псевдонимом Heius Scepsius (Хей Скепсий), отстаивает свою позицию в Defensio pro Alexandro Dicsono («В защиту Александра Диксона», 1584). Тогда Г. П. предпринимает еще одну атаку, все в том же 1584 году, в Libellus de memoria («Книжица о памяти»), сброшюрованной с Admonitiuncula («Увещеваниями к Диксону относительно тщетности его искусной памяти»)623.

Дискуссия велась исключительно об одном предмете – памяти. Диксон излагает бруновскую искусную память, которая для Перкинса есть анафема, нечестивое искусство, и ему он противопоставляет диалектический порядок рамистов – единственно верный и морально безупречный способ запоминания. Наш давний друг, Метродор Скепсийский, играет заметную роль в елизаветинской баталии, поскольку эпитет «Скепсиец», который Перкинс отпускает в адрес Диксона, последний с гордостью принимает и, защищаясь, подписывается Heius Scepsius. «Скепсиец», в словоупотреблении Перкинса, – это тот, кто в своей нечестивой памяти опирается на зодиак. Ренессансная оккультная память в ее крайней, бруновской форме не ладит с рамистской памятью, и, хотя спор будто бы идет о двух противостоящих друг другу искусствах памяти, на самом деле это всегда религиозный спор.

При первой нашей встрече с Диксоном в De umbra rationis он окутан тенями, и это, конечно же, бруновские тени. Участники вводных диалогов движутся в глубокой ночи египетских мистерий. Диалоги составляют введение в диксоновское искусство памяти, в котором места называются «субъектами», а образы – «помощниками», но чаще – «тенями» (umbrae)624. Таким образом, он сохраняет терминологию Бруно. Правила мест и образов из Ad Herennium окутаны у него мистическим мраком в подлинно бруновской манере. Umbra – это образ, подобный тени, отбрасываемой в свете божественного ума, который мы ищем по этим его теням, следам, отпечаткам625. Память должна основываться на порядке знаков зодиака, которые тут же приводятся626, хотя Диксон и не дает перечня образов по деканам. Отголоски бруновского перечня изобретателей слышны в совете использовать образ Тевтата для письменности, Нерея – для гидромантии, Хирона – для медицины и т. д.627, хотя полностью этот перечень не приводится. Искусство памяти Диксона – лишь фрагментарная перепечатка систем и положений «Теней», но извлечено оно, несомненно, именно оттуда.

Наиболее яркую часть работы составляют вводные диалоги, по объему примерно равные очерку о бруновском искусстве памяти, который они предваряют. Видимо, они написаны под впечатлением диалогов в начале «Теней». Напомним, что Бруно начинает «Тени» беседой между Гермесом, рекомендующим книгу «о тенях идей» как способе внутреннего письма, Филотимом, приветствующим ее «египетский» секрет, и Логифером, педантом, квохчущим как глупая птица, с презрением отвергая искусство памяти628. Диксон вносит некоторые изменения в состав участников диалога: одним из них остается Меркурий (Гермес), остальные же – Тамус, Тевтат и Сократ.

Диксон имеет в виду фрагмент из платоновского «Федра», приведенный мной в одной из предыдущих глав629, в котором Сократ рассказывает о беседе царя египтян Тамуса с мудрым Тевтом, изобретателем искусства письма. Тамус говорит, что изобретение письма будет не укреплять память, а разрушать ее, поскольку египтяне, доверяясь письму, станут припоминать «извне, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою», и это лишит их желания использовать свою собственную память. Этот аргумент почти буквально воспроизводится Диксоном в беседе его Тамуса с Тевтатом.

Меркурий в диалоге Диксона является действующим лицом, отличным от Тевтата; и это поначалу кажется странным, поскольку обычно Меркурий (или Гермес) Трисмегист отождествляется с Тотом-Гермесом, изобретателем букв. Однако Диксон тут следует за Бруно, говоря о Меркурии как об изобретателе, но не букв, а «внутреннего письма» искусства памяти. Поэтому Меркурий символизирует внутреннюю мудрость, о которой Тамус говорит, что египтяне утратили ее с изобретением внешней, буквенной письменности. Для Диксона, как и для Бруно, Меркурий Трисмегист является покровителем герметической, оккультной памяти.

В «Федре» о реакции Тамуса на изобретение букв рассказывает Сократ. В диалоге же Диксона Сократ превращается в квохчущего педанта, человека недалекого, неспособного постичь древнеегипетскую мудрость герметического искусства памяти. Высказывалось предположение630 (и я думаю, верное), что этот поверхностный и педантичный грек представляет собой сатиру на Рамуса. Это согласовалось бы и с prisca theologia рамистов, где Рамус предстает как человек, возрождающий подлинную диалектику Сократа631. Тогда у Диксона Сократ-Рамус играет роль наставника в поверхностном и ложном диалектическом методе, в то время как Меркурий выступает представителем более древней и более глубокой мудрости египтян, заключенной во «внутреннем письме» оккультной памяти.

Теперь, когда мы прояснили для себя происхождение и роль четырех собеседников, диалог, вложенный Диксоном в их уста, становится понятным, по крайней мере в рамках их собственных терминов референции.

Меркурий говорит, что видит перед собой нескольких зверей. Тамус возражает, что это не звери, а люди, но Меркурий настаивает, что люди эти – звери в человеческом обличье, поскольку истинной формой человека является mens и, отрицая свою истинную форму, люди принимают звериный вид и подвергаются «наказаниям материи» (vindices materiae). Тамус спрашивает у него, что он понимает под этими наказаниями материи, и Меркурий отвечает:

Это дюжина, изгнанная десятком632.

Диксон отсылает нас к тринадцатому трактату Corpus Hermeticum, где излагается герметический опыт перерождения, в котором душа вырывается из-под гнета материи, описываемого как двенадцать «наказаний», или пороков, и наполняется десятью силами, или добродетелями633. Опыт этот состоит в восхождении сквозь сферы, при котором душа избавляется от дурных материальных влияний, оказываемых на нее двенадцатью знаками зодиака («дюжиной») и, не оскверненная влияниями материального, восходит к звездам в их чистой форме, где наполняется силами, или добродетелями, («десятком») и поет гимн перерождению. Именно это имеет в виду Меркурий в диалоге Диксона, когда говорит, что погруженная в материю и в звероподобные формы «дюжина» должна быть изгнана «десятком», в ходе чего душа наполнится божественными энергиями в герметическом опыте перерождения.

Теперь Тамус начинает говорить о Тевтате как о звере, против чего тот горячо протестует: «Ты клевещешь на меня, Тамус… знание букв, математики – разве это дело зверей?» На что Тамус отвечает, почти слово в слово повторяя Платона, что, когда он был в великом городе, носящем имя египетских Фив, люди записывали знание в своих душах, но Тевтат оказал плохую услугу их памяти тем, что изобрел буквы. Это ввергло людей в пустословие и раздоры и сделало человека немногим лучше животного634.

Сократ приходит на помощь Тевтату, восхваляя его великое изобретение и отрицая, что Тамус доказал, будто люди, когда познали буквы, стали