Я прошагал с полчаса, и надо бы уже возвращаться, но какой-то бес подгонял все дальше и дальше. И я шел, то выходя на мари — это болота на вечной мерзлоте, то на завалы из бурелома, то на широкие протоки. Но как назло даже рябчика не выгнал. А пустому возвращаться не хотелось. И вместе с тем как-то тревожно становилось. Может, потому, что все глуше, неприютнее становились места. И я уже хотел было повернуть обратно, как вдруг сбоку, совсем рядом со мной, но скрытое зарослями тальника, что-то большое шарахнулось в сторону и пошло шуметь и трещать лесом. Я обмер. И закричал, хотя это было глупо: «Кто здесь?»

Не сразу я успокоился, а когда пришел в себя и огляделся, то увидел какое-то хаотическое нагромождение деревьев с вывороченными корнями, похожими на рога сотен оленей, и в них кусты с грязными листьями. И высохшее русло ручья с белыми, как маленькие черепа, камнями, и — прямо перед собой — громадное мертвое дерево, без коры, источенное червями. И заросли тальника, за которым скрывался зверь. И вокруг какое-то безмолвное запустение. И тем более странным и непонятным было увидеть в таком месте какого-то зверя. Робея, я двинулся к зарослям, откуда раздался треск. Но ничего мне то место не рассказало. Видно, зверь не лежал, а стоял. И кто знает, может, наблюдал за мной. И, чего-то испугавшись, рванул.

После такого происшествия охотничье настроение у меня исчезло и поскорее захотелось домой. В лагерь, где давно уже готов обед и повариха Шура досадует, что гороховый суп с мясными консервами остывает, а меня все нет и нет. И начальник партии ругает меня — пора трогаться в путь… И я повернул назад. Но куда? Пока я занимался неведомым зверем, солнце исчезло. Небо затянуло сплошными облаками, все потускнело, тени померкли, и я потерял направление и не знал, где лагерь. И тут мне стало жутко, напала паническая растерянность, когда перестаешь спокойно соображать и начинаешь бестолково метаться. И я побежал. Побежал в противоположную от завала сторону. Это было логично, потому что через завал ведь я не перелезал? Но, пробежав немного, остановился. Меня окружали незнакомые места. Откуда-то взялась заболоченная яма. Ее же не было, когда я шел от лагеря. Откуда она взялась? Я пошел правее и натолкнулся на марь. Но ведь и мари не было. Я стал обходить ее, но чем больше обходил, тем больше она открывалась мне, с редкими хилыми сосенками и лиственницами, наклоненными в одну сторону, будто кто провел по ним большой ладонью. «Пьяный лес» — так зовут местные такую несуразную поросль. Он всегда на вечной мерзлоте. И оттого, что я увидал «пьяный лес», мне стало совсем уже не по себе. И я побежал от него в другую сторону. Бежал долго. Кричал. Звал. Наконец устал. Остановился. Стал слушать. Может, донесется голос, шум реки, выстрел… Но нет, была тишина. И вдруг откуда-то сверху посыпался сухой шорох. Я поднял лицо и увидал, как качаются вершины деревьев. Это было худо. Теперь из-за ветра я не услышу и выстрела, не то что крика. А меня ведь должны хватиться. Сейчас еще, может, ругают, но потом встревожатся. Начнут стрелять, отправятся на поиск. И мне, конечно, нужно не бегать без толку, а сидеть на одном месте. Надо развести костер и ждать. Они придут, не покинут меня. И я стал терпеливо собирать сухой хворост. Да-да, надо сидеть на одном месте, а то еще дальше могу забрести. Надо разжечь костер и сидеть, ждать…

Я собрал хворост, подпалил его.

Трещали ветки. Пламя вздымалось к небу, вскидывая тысячи искр. Я бросал и бросал в огонь сосновый сушняк, но успокоения не было. Тревожные мысли, одна за другой, мучили меня. Собственно, и не мысли, а одно неотступное чувство: «Неужели не выйду… неужели не выйду?» И в отчаянье я стал стрелять. После каждого выстрела прислушивался. Но не было ответного. И тут в страхе я пересчитал патроны. Их оставалось всего восемь штук. Десять я уже пропулял. Бог мой, а что если не найдут? И вдруг посыпал дождь. Все вокруг зашелестело. Ветер стих. Стало быстро темнеть. Это нашла туча. Я перебрался к стволу старой лиственницы, укрылся под ее шатром. Туда же перетащил горящие сучья, чтобы развести и там костер.

Каждую минуту я все прислушивался. Ждал, что вот кто-то из наших выбежит на свет огня, засмеется и закричит: «Вот он!» И тут со всех сторон набегут ко мне. Будут, конечно, ругать, что вот я, такой-сякой, заставил их ночью, под дождем, искать меня, но я нисколько не обижусь, пусть ругают, сколько хотят. Я просто буду счастлив… Но никого не было.

Наступила ночь. А я все ждал и незаметно уснул, привалившись спиной к стволу лиственницы. Через какое-то время проснулся. Снова уснул. Потом все как-то сместилось, и я уже не знал, сколько тянется ночь. Даже не заметил, когда перестал дождь. Сидел, уткнув лицо в колени. И спал и не спал, и не уследил, как угас костер. Стало холодно. Надо бы развести огонь, но все было мокрым. Спасаясь от гнуса, я беспрерывно курил, до одурения, до тошноты.

Каким мозглым и сырым надвигался рассвет! Казалось, еще никогда не было так безотрадно в природе. Все стояло понурое, застывшее, безмолвное, как бы обреченное на умирание. И от всего этого на меня навалилась такая безысходная тоска, что я заплакал. Сидел и плакал, сам на себя уже не надеясь.

Снова посыпал дождь. От этого стало еще тяжелее.

Я все время прислушивался — не донесется ли выстрел. Но нет, была только томящая тишина. И это значило, как же я далеко ушел от лагеря, если даже не слышно выстрела. С надеждой я глядел на небо, но оно по-прежнему было однотонно серым. Солнце никак не проглядывало. И я вспомнил, как в одной из экспедиций пропал рабочий. Возвращался с просеки. Наверно, захотел сократить путь до палаток и заблудился. Что с ним произошло, так и осталось неизвестным. Неужели и со мной может так же случиться? И я стал кричать. Но голос где-то поблизости гас в сыром неподвижном воздухе. Глухо, как лопнувшие тухлые яйца, прозвучали два выстрела. Никто на них не ответил. И тут я в полном отчаянии упал