Ведет…

Коридор длинный, узкий, как катакомбы в Одессе.

– Я в туалет хочу, – тихо говорю я в пространство, поддаваясь унижению просьбы.

Она подводит меня к туалету. Сама остается у двери. Пол и стены вокруг кафельные. Плитка местами отбита. Резкий запах хлорки режет глаза. Справа при входе раковины. Пожелтевшая от времени эмаль рябит щербинками прошедших здесь лет. Они знают сопли и слюни каждого новобранца. От этого – раковины потускнели, сморщились и состарились.

Вокруг все мерзкое, безжизненное, как в морге. Но там мертвые, и им все равно. А здесь я – еще живой, еще не вставший на колени, не выздоровевший, не забывший свои квартиру, двор, жизнь… Стою, привыкаю…

Чтобы добраться до писсуара, нужно преодолеть две ступеньки и попасть на площадку, где находятся три очка. Поднимаюсь, писаю и выхожу назад. Медсестра берет меня за руку и отводит в столовую. Столовая рядом – чуть дальше, справа. Заходим.

Столы, столы, дети, дети. Столы одинаковые. Дети разные. Я таких раньше не видел. Половина столовой пуста. Кормят не всех сразу, а по очереди, чтобы избегать конфликтов. Сажусь за стол со своей палатой. Беру в руку алюминиевую ложку. Осматриваю. Она насквозь пропиталась длинными поколениями бесцветных супов, один из которых налит в мою тарелку. Супы не люблю. Ненавижу с детства! А я еще в нем… Только борщ или щи! От мамы! Или бабушки Нели! Но здесь – суп…

Желтая маслянистая пленка прикрывает куски картошки, лука и моркови. Подняв голову, замечаю испытующий, тяжелый взгляд Маргариты Юрьевны. Превозмогая отвращение, опускаю ложку в жижу и мешаю ее. К горлу подкатывает ком. Не глядя на медичку, медленно отодвигаю тарелку в сторону. На второе котлета и картофельное пюре. Ищу глазами вилку. Вилок нет, только ложки. Котлету невозможно есть ложкой. Она теряет вкус! Но здесь нет ни вкуса, ни вилок. Только обгрызенная алюминиевая ложка и незнакомая тарелка смотрят на меня удивленными глазами чужестранцев. Знакомятся с новичком…

Темно-серо-коричневая котлета, брошенная прямо на кучку пюре, молчит, готовясь к поглощению. Блюдо ждет зрелищ. Из него ели тысячи раз. Десятки тысяч раз чужие рты касались ложки, которая затем дотрагивалась до тарелки. Чужие языки вылизывали ее, закончив прием пищи. И чужие руки мыли эту поверхность в чужой раковине, на чужой кухне.

Бросаю исподлобья взгляд на медсестру. Она продолжает наблюдать за мной. Ем аккуратно, стараясь не касаться зубами столового прибора. Съедаю второе и два куска хлеба. Выпиваю компот. Привыкаю.

Прием пищи заканчивается. Мы встаем и идем в палату.

– Здесь выход на площадку для прогулок, – показывает на дверь Витек.

В палате подходим к Лешке. Он лежит с закрытыми глазами. Я ложусь на свою кровать и, уставившись в потолок, думаю: все не так страшно. Жить можно. Сражаться нужно. Терять, кроме жизни, все равно нечего…

Бэд трип[468]первый

К моменту выхода книги эта глава уже закончена. Но я намеренно пропускаю опыт первого психоделического кризиса, возникшего после ввода в мое тело пробных доз нейролептика (способного купировать действия амфетаминов и ЛСД), чтобы не портить светлое полотно лечебного процесса и рукопись романа.

Краткое содержание первой недели

В течение нескольких дней я теряю весомую часть нейронов головного мозга, заставляя их не отдавать шайбу разума гоняющимися за ними лекарствами и не позволять лечебному препарату блокировать нейромедиаторы[469]дофамина[470]в голове восьмилетнего мальчика, чтобы (прервав цепь биохимических реакций) аминазин не смог отменить у меня возникновение потенциала действий.

Я учусь сохранять здравый смысл даже после внутримышечного ввода вещества, приводящего к психическому изменению подвергшихся его воздействию больных и возникновению вакуолей[471]у подопытных крыс, что, казалось бы, не дает повода утверждать со стопроцентной уверенностью о возможности появления вакуолей у людей. Но спустя тридцать пять лет научные сотрудники опубликуют результат исследований, осуществленный с помощью магнитно-резонансных изображений головного мозга в целях сравнения мозговых изменений у пациентов, принимавших антипсихотики и обошедшихся без них. Скан покажет уменьшение объема мозга и объема серого вещества у испытуемых, на фоне увеличения объема полостей, заполненных цереброспинальной жидкостью, благодаря чему (предполагаю я) лечебная цель, поставленная обществом перед врачами больницы (в моем случае), будет достигнута, и мозг больного ребенка (после уменьшения общего объема) примет стандартные среднестатистические параметры советского мальчика, перестав раздражать (взрослые особи) высокой скоростью обработки информации процессором моей головы.

Перед успокаивающим уколом нас предварительно привязывают к кровати, так как во время ввода аминазина возможно резкое падение артериального давления. После отключки бинты снимают, и назад дети возвращаются лояльными членами общества.

Но вскоре Лешка достает мне сиднокарб[472]. Эти таблетки выдают шизофренику в соседней палате, пытаясь вывести его из коматозного состояния флегмы. Психостимулятор[473]взбадривает Давида не хуже амфетамина, выдергивая из транса аминазии, и открывает второе дыхание.

Хитрость расхитряется после одной истории, когда неожиданно для себя медсестра обнаруживает молниеносность моей реакции и, раздраженная этим открытием, увеличивает дозу нейролептика.

Тем временем печень ребенка учится обезвреживать лекарственные ксенобиотики[474]и удалять из организма нейротоксичные антогонисты. При этом матрица моего тела, сражаясь с экспериментами взрослых, несет определенные потери, знакомясь с признаками нейролептического синдрома в пока еще легкой его форме – дискинезии[475]. После этого усиленная доза препарата снижается Алевтиной Адриановной до стандартной, во избежание появления тремора и других нежелательных отклонений.