и попросила дирекцию выдать ей пособие. Дирекция отослала ее в заводской комитет, а там ей заявили, что за пособиями такого рода надо обращаться в больничную кассу и в Общество по страхованию от инвалидности.

Многие считали, что это правильно; но Эрнст Тимм был другого мнения. Он напомнил товарищам о долге солидарности, по собственному почину созвал собрание в токарном цехе и добился того, что токари пустили подписной лист и, кроме того, обратились к дирекции с требованием о выдаче единовременных пособий при несчастных случаях.

Дирекция обратилась к заводскому комитету, а заводской комитет выразил недовольство самочинными действиями токарей. В конце концов, к делу привлекли представителей профессионального союза, и было вынесено совместное решение: надлежит соблюдать закон и заботу о семьях потерпевших от несчастных случаев предоставить соответствующим государственным органам.

Казалось, вопрос исчерпан.

Но в начале следующей недели, в понедельник, трансмиссии во всех цехах оказались без приводных ремней. Кожа была дефицитна и стоила дорого, тем более кожа для приводных ремней. Где искать виновных, никто не знал. Ни одна дверь не взломана. Ни одно окно не разбито. Ни малейшей зацепки, которая наводила бы на подозрения…

И вдруг возник слух: таинственно, от станка к станку, облетел он все помещения и цехи завода, — слух о том, что выручка от продажи исчезнувших ремней пошла на оказание помощи жене Франца Лензаля. Никто не знал, от кого слух исходит. Он точно сам собой родился…

Явилась уголовная полиция. Первым допрашивали Эрнста Тимма. Но он доказал свое алиби час за часом — с момента ухода с завода в субботу вечером и до прихода на завод в понедельник утром. Это убедило в его непричастности к делу полицию, но не рабочих. Его имя передавалось из уст в уста — и все усмехались. Тимм? Чист, как стеклышко! Уж его-то не поймают! Его-то — ни за что!

А на следующий день распространился слух, что фрау Лензаль получила от неизвестных пособие в размере ста марок. Ага! Вот оно что! Ну, на здоровье! Дирекции это могло бы обойтись дешевле.

Председатель заводского комитета Холлер хотел удостовериться, правда ли это, и послал одного из учеников на квартиру к Лензалю. Вернувшись, ученик сообщил, что фрау Лензаль действительно получила вчера вечером от неизвестного отправителя вложенные в конверт сто марок.

Все взгляды, устремились на Эрнста Тимма. Когда он поднимал глаза, ему кивали с улыбкой одобрения. На его станок летели записочки: «Молодчина!», «Чисто сработано!», «Наконец-то не болтовня, а дело». Хотя он самым решительном образом уверял, что он и знать ни о чем не знает, никто ему не верил, и все говорили, что с его стороны очень умно отнекиваться.

Вальтер тоже не сомневался, что вся затея с приводными ремнями была задумана Тиммом, хотя выполнена, по всей вероятности, не им лично. Он откровенно высказал это Тимму. И даже прибавил, что ему было бы жаль, если бы дело обстояло не так.

Тимм улыбался и помалкивал.

Через несколько дней после этих событий на заводе братьев Лессер были назначены выборы заводского комитета, и первым в списке своих кандидатов левые выставили Эрнста Тимма.

Опять по всему заводу побежали слухи. Говорили, что дирекция намерена после выборов уволить Тимма. Да, да, многие верили этому и удивлялись, как он еще до сих пор не уволен.

И выборы прошли под лозунгом: за Тимма или против Тимма; остальные кандидаты отошли на задний план. Прежний председатель Холлер метался от станка к станку и втолковывал рабочим, что предстоят выборы заводского комитета, а не выборы одного Тимма, что надо выбрать шесть человек. Но он не позволил себе личных выпадов против Тимма, хотя и был его политическим противником.

Эрнста Тимма избрали подавляющим большинством. Он получил свыше трех четвертей общего числа голосов. Не могло быть сомнений: новым председателем заводского комитета будет Тимм. К ужасу ветеранов производства — какой-то новичок, без году неделя на заводе!

— Образцовая работа, — подхвалил Тимма Вальтер. — Тонкая тактика! Комар носу не подточит!

Тимм улыбнулся и спросил:

— В чем же? В чем тонкость?

— Ну, как же! — воскликнул Вальтер. — Сначала слух насчет дела с ремнями. Затем — о предстоящем увольнении. Ты показал, что слухи могут быть орудием не только в руках наших врагов.

— Почему ты думаешь, что это я? — Тимм громко рассмеялся.

— Смейся, сколько хочешь! Мне совершенно ясно, что ты доведешь игру до конца!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

I

С крыши открывался широкий вид на озеро Альстер, особенно прекрасное в эти дни поздней, ярко расцвеченной осени. По сверкающей на солнце водной глади скользили во всех направлениях лодки, ялики, парусники, шли своим курсом маленькие белые катера. Сквозь осеннюю листву, многоцветным кольцом охватившую озеро, белели светлые фасады беседок и павильонов. В их окнах пылал закат, а в чистом небе над Альстердаммом и Юнгфернштигом высились стройные башни, шпили, еще блестевшие в солнечном свете тогда, как море домов под ними уже давно тонуло в вечерних сумерках.

Вилла, купленная аргентинским посольством, заново ремонтировалась, и Отто Бурман, подружившийся с дочерью подрядчика, был здесь чем-то вроде сторожа. Друзья, собиравшиеся у него, проводили на вилле чудесные вечера.

Отто Бурман был душой этого маленького кружка, откуда и пошло шутливое прозвище «бурманцы». На крышу-сад выносили кожаные кресла. Туда же ставили большой кувшин с лимонным соком, который друзья предпочитали всем напиткам.

Забравшись на крышу, они сидели в креслах, вытянув ноги и нежась на солнце.

Как-то само собой получилось, что кружок состоял из одних юношей. Эльфрида и Мария приходили лишь изредка, и то из чистого любопытства; здесь было мало веселья и вовсе не было танцев; зато обсуждались серьезные проблемы. Отто, игравший роль хозяина, превосходно умел сделать предметом непринужденной беседы любой научно-политический или эстетический вопрос. Иногда обсуждалась интересная, но спорная статья в газете. Часто достаточно было кем-либо оброненной мысли, чтобы разгорелся спор.

Проанализировать политические события, разобраться в их значении и исторической обусловленности — на это Отто был большой мастер. Точно искатель кладов, умело орудующий киркой и лопатой, он искусно извлекал из всего, что скрывается за фасадом, из мусора и шлака истории, наиболее существенные в историческом и социальном смысле явления и показывал их нам.

Бывали вечера, когда вниманием друзей завладевал Ганс Шлихт. Он читал отрывки из произведений старых немецких поэтов-лириков: Клаудиуса, Хагедорна или Иоганна-Кристиана Гюнтера — своего любимого поэта. Особенно оживленные споры вызывали драмы и комедии, на которых побывали члены кружка; их содержание обсуждали страстно, стремясь как можно полнее понять идею автора. А как хорошо было в