Бывали дни, когда я мастурбировал по три-четыре раза. Иногда я занимался этим в туалете, иногда осмеливался онанировать в рабочем кабинете, но лучшим местом был мой домашний кабинет, так как он находился рядом со спальней Макса. Несмотря на то что смотровая щель была закрыта, если даже действо происходило в каком-то другом месте, все равно эту стену окутывала какая-то сексуальная аура. Я спускал тесные штаны, обнажая солидное брюшко, и ложился на ковер. Задрав рубашку, я принимался массировать себе грудь, распускаясь телом и возбуждаясь душевно. Руки мои постепенно спускались все ниже, я погружал пальцы в глубокую складку на животе и принимался немилосердно месить свою плоть. Потом руки постепенно смещались к гениталиям.

Чем больше я этим занимался, тем большая стимуляция мне требовалась для возбуждения и оргазма. Часто я вслух произносил имена Максины или Макса. Для того чтобы еще больше себя возбудить, я прижимался всем телом к холодной стене. Именно за этим занятием однажды и застала меня Сьюзен.

— Дон? О боже!

Вот дьявольщина! Обычно в это время Сьюзен была на работе, и я не закрыл дверь. Я пытался натянуть штаны, но они оказались слишком тесными. Пояс штанов застрял на середине бедер, и я неловко прыгал по ковру, упрямо стараясь подтянуть их выше.

Фраза, которую я выдавил из себя, тоже оказалась не вполне удачной:

— Что ты здесь делаешь?

— Я? Скажи лучше, что делаешь ты! Так вот чем ты занимаешься, пока меня нет, — ты онанируешь, как подросток!

Она была одета на выход, каблучки стучали по полу у двери кабинета. Она не стала заходить, да, кажется, и не собиралась это делать. Ее удерживала брезгливость — так в зоопарке нормальному человеку не хочется входить в клетку с обезьянами.

— Прости, это… это совсем не то, что ты подумала. — Я извернулся, чтобы прикрыться. — Подумай, в последнее время у нас были проблемы.

— Из-за твоего Макса.

— Оставь в покое Макса!

— Ты очень изменился с тех пор, как познакомился с ним!

— Прекрати! Дело не в этом, я и сам не понимаю, что со мной происходит. — И тут меня озарило: надо давить на женскую жалость. — Я только…

И здесь я сломался. Это было нетрудно, я действительно был выбит из колеи тем, что Сьюзен меня застала за мерзким занятием.

Сьюзен смягчилась. Во всяком случае, она не выбежала из квартиры. Я плакал, я протестовал, я говорил, что пойду к сексопатологу, но она в ответ бормотала, что это не обязательно, чем очень меня обрадовала, так как в действительности я не собирался ни к кому обращаться. Я знал, что мне нужно, и это находилось по ту сторону стены. Или будет находиться, в чем я нисколько не сомневался.

В ту ночь, во искупление греха, мы робко и неуверенно занялись любовью, и у меня хватило эрекции, чтобы совершить то, чего я не делал никогда, — имитировать оргазм. Макс однажды сказал мне, что женщины не чувствуют эякуляции. Сьюзен была насторожена, но проявляла терпение, пока я не общался с соседом. Я сказал ей, что со мной происходят какие-то странные вещи, не вполне понятные мне самому, но я изо всех сил стараюсь в них разобраться. Полуправда всегда лучше, чем голая, неприкрытая истина.

Однажды, в начале июня, проезжая мимо широкого поля, посреди которого стоял ржавый грузовик с платформой, загруженной покрытыми конфедератскими флагами тележками из супермаркета, я вдруг решил, что в мире есть масса вещей, недоступных моему пониманию. Дело было не в сексе; я подумал, что во всем виноват Юг. Я так и не понял великую загадку южной культуры. О, я знал о выбеленных изгородях из автомобильных покрышек, о добрых стариках и бутылочных деревьях, о жареной курятине и барбекю, о баптистах и блюзе, но знать о какой-то вещи не значит понимать ее суть. Поверхностное знание есть лишь начало. Это большая проблема — жить в культуре, отличной от той, в какой ты вырос и воспитывался; это источник интереса, но не объяснение. Если бы рядом была Сьюзен, я мог бы пристать к ней и спросить, что означают эти магазинные тележки в чистом поле, и удостовериться, понимает ли она это сама.

Но что сказать о людях, выросших в том же регионе, что и я? Макс был моим земляком, что особо подчеркивали некоторые мои друзья. Жители Миссисипи считают всех северян на одно лицо, по крайней мере всех ньюйоркцев. Я могу понять эту страсть к классификациям, но умонастроение региона — это еще не облик каждого его уроженца, особенно такого противоречивого, как Макс. «Надо всегда быть чуть-чуть невозможным», — писал Оскар Уайльд, и, кажется, Макс усердно следовал здесь этому предписанию. Правда, в последнее время его стало опасно заносить. Что-то в атмосфере Юга заставило его забыть об осторожности. Кажется, я начинаю идти по его стопам. Сами южане великолепно чувствуют себя на Юге, но приезжих он зачастую калечит и уродует или просто усугубляет природные свойства. По крайней мере, я объясняю это так, пусть даже это утешительная рационализация. Я помню, что случилось в Лондоне с ирландцем Оскаром Уайльдом, и меня сильно тревожило благополучие Макса. Мне хотелось предостеречь его, поговорить с ним, узнать, что у него на уме. Если, конечно, он скажет.

В конце концов я решился на нечто дерзкое и для меня вовсе не характерное. Я пригласил Макса на выпивку. «Место выбора за вами», — с жаром произнес я. Он довольно легко согласился. Мы решили встретиться в пятницу — без жен и подруг. Зная, как Сьюзен относится к Максу, я солгал. Не знаю, что говорил Макс своей Максине, но я сказал Сьюзен, что Эд Шемли устраивает ночные кафедральные посиделки в «Теде и Ларри». Такое однажды уже было, поэтому ложь сошла за правду.

В половине десятого мы сели в «мазду» Макса и поехали в один из простых городских баров под названием «Скотти». Он находится на склоне холма, на полпути к «Полька-Дот». Большая зеленая дверь в обрамлении обшарпанной дранки. По пятницам и субботам здесь всегда полно припаркованных пикапов, а изнутри доносится народная музыка в стиле рок. Мне ни разу не приходилось бывать в этом баре.

Макс припарковал «мазду» рядом с каким-то «доджем» с разбитым ветровым стеклом. Дверь распахнулась, и изнутри пахнуло табачным дымом и пивом. Было еще довольно рано, но за поцарапанной стойкой уже сидели люди, а несколько парочек расположились в отдельных кабинках. Мы заплатили по три доллара за оркестр и пробрались в зал. Некоторые посетители окинули нас взглядами, но потом отвернулись. В таких местах я чувствую себя неюжанином больше, чем где-либо. На Максе были тесные старые джинсы и потрепанная спортивная рубашка с короткими рукавами. Не важно, во что был одет я, скажу только, что мой наряд начинался с бежевых слаксов.

Макс, видимо, неплохо знал это место, потому что сразу повалил к стойке бара. Барменша выглядела как женщина, когда-то мечтавшая стать моделью, но павшая жертвой слабости к жареному. Талия ее мягко обвисла, но полуоткрытую грудь она выставляла вперед весьма напористо. Она кивнула Максу, Макс кивнул ей.

— Как дела, Джоан?

— Ни шатко ни валко. Чего будете брать?

— Две бутылки.