Естественно, отсутствовал и Макс, но никому не пришло в голову упрекать его за это. Конечно, не Эрик сломал ему руку, но все же, пусть даже и косвенно, именно он был виноват в случившемся. К несчастью, Эрик совершал множество поступков, казавшихся нам правильными, но как же часто он ставил нас перед необходимостью защищать его, в то время как каждый из нас с удовольствием дал бы ему за это хорошего пинка. Даже сейчас мы считали себя обязанными выразить, пусть даже символический, протест. Обсуждались разные варианты — от петиций до маршей, но в конце концов сошлись на том, что надо распространить декоративные пуговицы с протестующей надписью.

— Как насчет «Вот наше мнение: Таннер, отмени решение!», — предложил Даг Робертсон, который, кстати, стал недавно ассистентом кафедры. Чтобы окончательно войти в роль, он отпустил жидкую бороденку и, наверное, каждый вечер изо всех сил дергал ее, чтобы она лучше росла.

Мэри Кэй энергично тряхнула сережками.

— Это слишком по-британски, а это нужно Эрику меньше всего. Надо придумать что-то ясное, четкое и чисто американское.

— «Пересмотрим в суде ситуацию — отменить незаконную депортацию», — эту неплохую строчку предложил Джозеф, но, к сожалению, он произнес ее без всякого выражения — он вообще всегда так говорил.

Мне думается, что если бы Джозеф вдруг заорал от боли, то и вопль вышел бы у него монотонным. Монотонным показался нам и его лозунг.

Владелец заведения Энди, на голове которого красовалась бейсболка с надписью «Аардварки[19], объединяйтесь», внимательно слушал нас, расположившись за стойкой.

— У меня есть старые пуговицы «Свободу Хьюи Ньютону». Если надо, берите, — сказал он.

Наконец, мы согласились на прозаический лозунг: «Поддержи Ласкера». Магазин канцелярских принадлежностей, где выполняли подобные работы, принял у нас заказ на сто сине-белых пуговиц. Начиная с понедельника мы принялись распространять их в кампусе по доллару за пуговицу и продали семь штук. Думаю, что из-за того, что большинство студентов давно уехали на лето. Макс тоже купил одну пуговицу, но написал на ней «Поддержи Финстера». Ему стало лучше, но он продолжал злиться. Теперь он находился в таком положении, что не мог делать некоторые вещи самостоятельно — приходилось прибегать к посторонней помощи. Он просил ее у Максины, и она с удовольствием делала ему эти одолжения. Думаю, это соединение магнетизма и уязвимости делало его соблазнительным в куда большей степени, чем неприкрытое проявление силы. Максина стала часто бывать в его квартире, и у меня появилась возможность лицезреть ее в больших дозах — во всех смыслах. Тело Максины было таким большим, что его не могла ограничить никакая одежда, тем более шорты и футболка. Плоть выпирала во все стороны, стремясь обрести свободу.

Выздоравливая, Макс дважды в неделю плавал в бассейне, пользуясь дощечкой и пластиковым пакетом, чтобы не замочить гипс. Когда июньская жара стала невыносимой, я тоже пошел в бассейн, чтобы освежиться, а заодно и поддержать форму. Когда-то, в далеком и туманном детстве, меня учили плавать кролем, но я так и не научился правильно дышать. Поэтому я плавал, как и мой отец, этаким стариковским брассом. Это было не слишком эффектно, но зато надежно. Кроме того, такое плавание оказалось и нешуточной нагрузкой. Я сделал всего около сорока гребков, но чувствовал себя так, словно меня вздули резиновым шлангом.

Определить, каким стилем плавал Макс, было невозможно, так как он был в косынке. Все, что я помню, — это стремительные движения руки и напряженный взгляд, с которым он рассекал воду. Максина плавала по дополнительной дорожке; ее обширное тело покоилось на поверхности, как корпус океанского лайнера. Пловцы обычно режут поверхность, но от плавания Максины впечатление было противоположным. Ее руки — огромные и толстые — создавали странную иллюзию: казалось, что она отталкивает весь бассейн назад, чтобы двигаться вперед.

Никакое бикини никогда и ни за что не смогло бы удержать такую массу, но даже самый большой из закрытых купальников не мог прикрыть такое количество плоти. Усиленные эластичные бретели едва удерживали гигантские груди, а ткань купальника, словно вторая кожа, обтягивала необъятный живот, на котором, как немигающий глаз, отчетливо выделялся глубокий пупок. Когда она шла по мелкой части бассейна, то казалась величественной нереидой. Вода пенилась на ее гладкой коже, а выступавшие над поверхностью груди и ягодицы делали Максину похожей на резвящегося кита.

Покончив с плаванием, парочка принималась за игры. Максина садилась на облицованный край бассейна, протягивала вперед руки, а Макс плыл к ней, словно поклоняясь богине. Иногда он утыкался в нее, и тогда Максина захватывала его своими монументальными ногами, исполинскими мясистыми колоннами, каждая из которых была в обхвате толще талии средней женщины. Когда Максина расставляла ноги, в промежности были видны завитки иссиня-черных волос. Я ощутил затаенную опасность и постарался держаться от них подальше, но остался в пределах видимости.

Впрочем, я не могу быть объективным рассказчиком. Я знаю, что он в ней видел.

Что же касается того, что она видела в нем… Как и большинство его поклонниц, она видела обдуманно выбранную маску. Максина от души хотела быть поэтом, и Макс стал экспертом по просодике, а я — его соучастником; вскоре после того, как я познакомил его с Максиной, он одолжил у меня книгу о поэтических формах и размерах. Он также жадно, в свойственной ему манере, выпытывал у меня сведения о некоторых литературоведческих терминах. Я чувствовал, что мои знания становятся его собственностью, что не могло не вызывать у меня беспокойства; правда, с другой стороны, это любопытство мне льстило. Макс когда-то опубликовал несколько стихотворений в малоизвестных журналах, но к этому факту своей биографии он относился с такой же небрежностью, как и ко всем остальным. Он писал Максине любовные сонеты в стиле Петрарки — от таких стихов девушки обычно краснеют. Макс показал мне это творение, и я понял, что их отношения достигли кульминации. Мне стало ясно, что он ночует в ее квартире.

Но он был не только поэтом, он был еще и критиком, причем весьма терпимым и снисходительным. Он брал поэтические опусы Максины в руки, ласкал, холил и лелеял их, выдерживал, как доброе вино, с пафосом их декламировал и в конечном счете делал так, что они казались вполне достойными заучивания. Он намекал Максине, что, возможно, устроит ей публичное выступление. Втайне от нее он показывал мне ее стихи, отпуская по их поводу гнусные, но остроумные шутки. Мне было жаль Максину, но что я мог поделать? Отвести ее в сторонку и объяснить, во что она влезла? Она бы мне не поверила; ее пожирала безумная страсть. Или мне надо было отвести его в сторону и сказать, чтобы он прекратил этот «роман»? Это было бесполезно, он был поглощен завоеванием плоти; она, как метко выразился по этому поводу Бейтсон, по-жир-ала его. И я делал то, что умел делать лучше всего, — стоял в сторонке и ничего не делал; наблюдал чужие страсти, будучи некурящим гостем на тусовке наркоманов, тянущих марихуану.