— Да нет, в другую сторону. Две реки с таким именем текут, и одна в Белое море впадает, а другая — в то, что ранее Алатырским прозывалось — разумеешь? И по той реке плоты и струги идут. А в устье город стоит, я тебе о нем уж толковала. И в том городе ты про камень-Алатырь прознаешь.

— Собираться буду, — подумав, сказала Алена. — Путь-то, видать, неблизкий. Как ты полагаешь — не добежать ли до Успенья Богородицы, не заказать ли молебен?

— А что — Божье благословеньице лишним не бывает! — одобрила Рязанка.

* * *

— Дунюшка… — ласково позвала Алена.

Река еле слышно отозвалась.

Широкая была река, всей широтой отражала серое осеннее небо, и гладкая, что зеркало. Лишь кое-где лежали пятна ряби.

Двина-то Двина, в верховьях-то, может, и Двина, а тут услышала Алена, как ее здешние жители кличут.

— Дю-уне, — певуче произносят. Алена и обрадовалась — всё на Дуню смахивает. Всякая вода откликалась ей и Рязанке на имечко «Ульяна», а эта вот Дуней зовется. Дивно…

И город дивный.

В Немецкой слободе улицы хоть неширокие, да прямые, перед малыми крылечками кусты и цветы, деревья растут. А здесь улицы — клубок запутанный, идешь вроде бы направо, а выворачиваешь вовсе налево, дома стоят тесно, и уж на что церковь — строение обособленное, а тут и церкви по бокам домишками облеплены. Места, что ли, мало? За городскими стенами — сколько угодно! Город охвачен, как поясом, извилистой полосой пустыря, и лишь за ней начинаются предместья.

Тут, стало быть, и жить пока, дожидаться, пока объявится обещанный Рязанкой Троебровый. А на что жить-то?

На торгу Алена не услышала ни единого русского слова. Показала русские деньги — никто и не понял, что это за кривенькие темненькие монетки с буквами неразборчивыми. Похоже было, что русские купцы так далеко не забирались. Это показалось Алене странным — она знала, что архангельских, к примеру, купцов заносило и в аглицкие земли, и куда подале, а тут всё же сушей ехать, и дорога куда как безопаснее. Однако не услышала она родной речи — стало быть, следовало предпринять что-то иное.

Пустить в ход ремесло…

Очень Рязанка сердилась, что мало в Алене старания да прилежания. И точно — училась Алена кое-как, чтобы с силой совладать, а не ради знания и умения. Один лишь разочек ощутила радость от ведовской науки — когда с Савелием управилась. А тут-то и оказалось, что иным путем Алене в чужом городе не прожить.

Нужно было искать людей, которым без ее знаний и силушки никак не обойтись. Здоровым-то ведовство ни к чему, а требуется оно хворым да порченым. Что до хворых — не укладывались у Алены в голове все травы, которые пускала в ход Степанида, а что до порчи — тут у нее какое-то чутье в конце концов прорезалось, да и Рязанка на дорожку усадила ее, сама сзади стала, над ее непокрытой головой пошептала…

Стоя у церковных дверей, Алена внимательно наблюдала за женщинами, особенно — за богатыми, которых сопровождали служанки.

Она смиренно опустила голову, щеки ее и лоб были прикрыты на здешний лад повязанным белым платом, но если бы кто, взяв ее за подбородок, на здешний галантный манер, заглянул в лицо — мало радости было бы тому галантному кавалеру. Не улыбку розовых губ увидел бы он, и даже не милое девичье презрение к бесстыднику, а оскал язвительный — хотя и не просверкнули бы ему мелкие Аленины зубы.

Алена караулила и высматривала женщину, которая несет в храм Божий свое горе. И немалое горе — чтобы избавление дорого ей обошлось.

Та, кого ждала Алена, появилась не одна, а под руку с мужчиной, и оба они были средних лет, высокие и плотные, и оба — в черном бархате, у ворота белая оторочка, и лицами полными схожи, так что их можно было бы счесть за брата и сестру. Но Алена видела, что между ними — дела постельные, и дитя у них одно, довольно-таки позднее, и не радует оно их, ох, не радует…

Как она поняла это, видя даже не лица той четы, а руки, спорящие белизной с манжетами, лишь руки — не более, ей и самой было невдомек. Надо полагать, Рязанка потрудилась. Однако именно за этими супругами и за двумя сопровождавшими их женщинами, одетыми куда как скромнее, вошла она в чужой храм, не крестясь, и пристроилась так, чтобы смотреть обоим в затылок, и стала слушать.

Нет, не богослужение на незнакомом языке слушала она. Ей важно было услышать голос женщины. Хотя было это сложно — церкви здешние имели для богомольцев особые скамейки, и женщина с супругом заняли одну, что стояла довольно близко к алтарю, и между ними и Аленой оказалось великое множество всяких иных затылков.

Может, по незнанию языка, а может, по иной какой причине Алена не восприняла песнопения и возгласы священника как служение Господу. Она лишь терпеливо ждала окончания службы, поскольку старательно внушала избранному ею затылку нечто важное.

— Покайся, поплачь, облегчи душу, голубушка, — безмолвно умоляла она ту женщину. — Чего уж лучше, на коленях да перед Богородицей! Услышит, пожалеет, помощь пошлет, она ведь — Скоропомощница! Не стыдись, принеси к ее ноженькам свое горе! Что ты, как столб каменный бесчувственный, молитвам внемлешь, а своей молитовки из души вон не выпускаешь? Крикни, глупая, что проку Богородице от твоей рожи закаменевшей? Крикни, забейся, до крови лоб расшиби! Прощения проси — и простит! Помилует! Помощь пошлет! Проси — и получишь!

Женщина обернулась но Алены в толпе не увидела. Было ей беспокойно, и не могла она внимать словам священника с пониманием, и дышать стало вдруг нечем…

Но, видно, строго держали в этом городе баб. Она вытерпела до конца богослужения, и постояла меж скамьями, пропуская других богомольцев, а когда ее муж предложил ей руку, чтобы достойно покинуть храм, она отстранила его…

Этого-то мига и ждала Алена. Она вдоль стены приблизилась к выбранной ею женщине, ожидая — что произойдет?

Произошло же до обидного мало.

Алена видывала и слыхивала, как в церквах выкликают бабы-кликуши, знала, что и трое здоровых мужиков с трудом выводят на паперть этакую вопленницу. И как согрешившая молодка, не выдержав строгих речей батюшки, вдруг при всем честном народе каяться начинает, она тоже знала — не напрасно водила ее столько месяцев Рязанка по храмам да по обителям, уму-разуму учила.

На одной из колонн была икона не икона, парсуна не парсуна — во весь рост женщина с младенцем, которая, на Аленин взгляд, не имела ничего общего с Богородицей. Мало того, что ни оклада достойного, ни риз с самоцветами, как полагалось бы в такой богатой каменной церкви, — так еще и стояла она босая и распояской, в трепещущих белых сорочках, и хуже того — простоволосая. Однако на нее крестились — как бы не замечая всей срамоты.

Перед этой, на здешний бесстыжий лад писанной, Богородицей женщина стремительно опустилась на колени — не забыв, впрочем, вскинуть дорогую бархатную юбку с атласными нашивками. И сквозь слезы забормотала, залопотала непонятное.

Сейчас она была вся раскрыта перед Аленой…