— Не понимаю, — сказал он старшине охотников, — почему колюжи не выходят из крепости? Почему нарушают условия перемирия? Мы же договорились! Я им слово дал…

— Известное дело, каждый о других по себе судит. — Старшина посасывал трубку и щурился от едкого дыма. — Они алеутов хорошо знают, сами такие же, и от вашего благородия тоже ничего, кроме коварства, не ждут.

Воины Арбузова на берегу взяли ружья наизготовку и начали опасливо приближаться к крепости, готовые открыть огонь при первом появлении врага. По команде лейтенанта несколько особенных смельчаков побежали вперёд и, достигнув стены, прижались к брёвнам палисада. Отдышавшись, они прокрались вдоль частокола к воротам и через щель заглянули внутрь…

Катер с Лисянским был на берегу через несколько минут. Ворота открыли, и отряд вошёл в пустую крепость. Вдоль фасадной стены один к одному лежали несколько десятков обезглавленных тел, завёрнутых в меховые плащи.

— Однако спешили очень, — заметил кто-то из кадьякцев, а охотничий старшина, который неотступно следовал за капитаном, пояснил:

— Это которых вчера убили. Кто на войне погиб, того полагается в пепел обратить. Но тут жечь не стали, только головы унесли. В волосах-то душа живёт, по-ихнему… Спешили, точно. И внимание кострами привлекать не хотели.

Лисянского провели к дальней стене — под ней обнаружился подкоп, ведущий к лесу. Промысловик оказался прав: индейцы насчёт миролюбия других туземцев не обольщались и предпочли скрытно покинуть Шисги-Нуву. За время после полночного воя, которым колюжи дружно согласились на перемирие, они отошли уже по меньшей мере десятка полтора вёрст от крепости.

— Ваше благородие, — позвал Арбузов капитана, — там… извольте взглянуть.

Между внутренними строениями крепости во множестве лежали убитые дети и собаки, все с перерезанным горлом. Лисянский обмер и перекрестился.

— Господи, какое варварство… Детей-то зачем?

— А чтоб не выдали, — безучастно сказал охотник. — В крепости-то всё равно, пусть их плачут, и морды собакам перемотать можно. Только собаки, ваше благородие, по дороге кусты метят. Как следы ни заметай, ни путай, по их запаху беглецов найти можно. Опять же, с малыми детьми быстро не пойдёшь, а как заплачет кто из них невзначай — издалека слыхать. Колюжи погони нашей боялись, вот и порезали всех. Ищи-свищи теперь.

— Господи, господи, — продолжал креститься Лисянский.

В одном из строений взаперти нашлись эскимоски с алеутками — пленниц крепко связали, но пощадили, чтобы не обозлять врагов пуще прежнего. При виде спасённых у капитана в самом деле немного полегчало на душе. Охотник продолжал ходить следом, улучил этот момент и попросил без изысков:

— Дозвольте людишкам пограбить маленько, ваше благородие. Колюжи-то всю рухлядь свою и запасы бросили. Не пропадать же добру.

Промысловик смотрел с надеждой, и Лисянский только рукой махнул — чего уж, грабьте…

…а сам с Арбузовым печально разглядывал драный гвардейский мундир в пятнах крови. Поручика Толстого в крепости не было — ни мёртвого, ни живого.

Фёдор Иванович в самом деле был ни жив, ни мёртв.

Ночью индейцы волоком вытащили контуженного графа через подкоп из Шисги-Нуву и увели в лес. Где россыпью, где гуськом долго шли руслами ручьёв по колено в воде, чтобы сбить погоню со следа; поднимались в горы, спускались в распадки… Куда колюжи держали путь и как далеко успели уйти от брошенной крепости, — Фёдор Иванович не знал и спросить не мог. Но во второй половине дня расстояние показалось тойонам достаточным, и несколько сотен человек снова собрались все вместе на берегу то ли длинного озера, то ли бухты.

Племя тут же стало обживать новое место. В лесу застучали топоры, и на расчищенных прибрежных лужайках стали появляться временные жилища. Мужчины рубили и вколачивали в землю жерди; женщины заполняли пространство между жердями валежником, покрывали крышу лоскутьями коры — и внутрь этих убогих жилищ складывали нехитрый скарб и скудные запасы, унесённые из Шисги-Нуву.

Измождённый переходом Фёдор Иванович со связанными руками сидел, привалившись к дереву. Ему досаждала мошкара, и один глаз заплыл от комариного укуса. Граф ожидал решения своей участи, индейцы же, деловито сновавшие кругом, не обращали на него внимания.

Многие колюжи пострадали во вчерашнем бою, но небрежно перевязанные раны, казалось, их совсем не беспокоили. Фёдор Иванович отметил странное уродство индейских лиц. Он не знал, что в племени новорождённым сжимают череп специальными дощечками, но видел результат: ноздри широких плоских носов у всех были расширены, а брови необычно высоко подняты. Длинные чёрные волосы лоснились и беспорядочно свисали на скулы. Лица женщин покрывала охра; мужчины после битвы всё ещё сохраняли боевой узор — широкие чёрные, белые и красные полосы, — а из перепутанных волос у них торчали орлиные перья. Белизна зубов особенно бросалась в глаза на фоне тёмных лиц. Толстую нижнюю губу оттопыривала вживлённая колюжка: она мешала закрыть рот, и когда индеец пил — вода хлестала на грудь.

Фёдор Иванович сглотнул, глядя, как один из колюжей утоляет жажду: графа со вчерашнего дня не кормили и не поили. Индеец заметил взгляд пленника и бросил к его ногам калебасу с остатками воды. Струйка продолжала бежать из горлышка. Фёдор Иванович повалился набок и ловил воду губами, пока не смахнул языком последние капли…

…а потом остался лежать. Перед глазами у него покачивались травинки, среди которых сновали муравьи, словно колюжи в лесу. Насекомые и впрямь будто повторяли действия людей, только в миниатюре: таскали с места на место хвоинки, что-то строили, искали еду…

— Суета сует, — припомнил граф из Екклесиаста, которого любил в подпитии цитировать Гедеон, — всё суета.

Прав был князь Львов, сто раз прав, увещевая молодого поручика. Говорил, что не будет толку от метаний бессмысленных, — так оно и вышло. Поиски приключений без ответа на вопрос — зачем это всё? — привели Фёдора Ивановича на дикий американский остров, откуда теперь один путь — в никуда. Апатия охватила графа, и всё ему сделалось безразлично. Подниматься не было никакого резона, и в ушибленной голове нехотя ворочалась единственная мысль: если это конец, то лишь бы скорее…

…но индейцы не торопились разделаться с пленником. Подступали сумерки, племя готовилось к ночлегу. Одни разошлись по шалашам, другие легли прямо на мох под деревьями: почему-то колюжи не боялись холода и одежды почти не носили. Разве что несколько стариков ещё днём развели костры, а теперь сдвинули угли в сторону и улеглись на прогретую землю, перемешанную с золой. Когда в ночи Фёдор Иванович закоченел, он подкатился под бок одному такому старику. Индеец продолжал невозмутимо похрапывать и чмокать колюжкой в отвисшей дряблой губе. Чуть согревшись, граф смежил веки и погрузился в сон…

…из которого его вывел пинок под рёбра. Два воина подхватили Фёдора Ивановича и рывком поставили на ноги. Один из колюжей размотал верёвку, которая стягивала запястья графа.