А-а-а-гхрымб...

— Смотрите! — слышит лейтенант Свириденко. — Человеку плохо!

П-Ш-Ш-Ш...

— Врача?

Темнота.

И еще крохотное личико, горящее искрой злобной ярости. Это мотылек?! Агония — личико мотылька перекошено похотливой ненавистью и ударом о лобовое стекло.

П-ш-ш-ш... АГХ-рымб-б...

Темнота. В ней лишь лиловая искра ярости.

— Вызовите врача! «Скорую».

Но иногда свет становился другим. И тревожные голоса меняли тембр.

* * *

П-ш-ш-ш...

Свет становился другим, и это «п-ш-ш-ш» оказывалось шумом морского прибоя.

— Врача!

— Эй, Будда...

— Я уже звоню в «скорую».

Агх-рымб-б... б-ш-ш... п-ш-ш-ш...

* * *

— Словно мы одно целое, словно... круг. А теперь идемте. Времени мало.

— Почему?

П-ш-ш-ш...

— Не спрашивай. Пошли. Возможно, уже поздно.

— Эй, Будда...

— Да, пусть флейта будет у тебя. И сразу, как только что-то начнется...

И еще раз накатила темнота. И в ней лиловым отсветом промелькнула агония мотылька. А потом был уже только свет... такой изумительный и такой нежный.

* * *

Это волны накатывали на берег, и темный немецкий дом висел на утесе. Четыре светящихся точки, как беспечное порхание бабочек... Свириденко фокусирует взгляд: четверо мальчишек входят в немецкий дом.

Свириденко зажмуривается — разве может быть столько солнца? Свириденко не знакомо это место, но в то же время он как будто о нем знает. И знает каждого из мальчиков; как только они начинают говорить, он узнает их поименно и словно может видеть их глазами.

Это не его история — ничего подобного с лейтенантом ДПС никогда не происходило, но в то же время в каком-то более важном смысле эта история принадлежит ему. И потому счастливый лейтенант испытывает радость и печаль, идущие рука об руку, страх и нежность. Он хочет окликнуть мальчиков, но нет — связь односторонняя, они его не слышат. И Свириденко может только смотреть, смотреть и следовать за ними. Туда — в немецкий дом, темным пятном висящий над полуденным морем.

В доме нет зноя. Но нет и звенящей, как глоток воды, прохлады, скорее — застарелая сырость тайных и глубоких мест, где время навсегда остановилось. Свириденко слышит, как скрипят половицы, пока мальчики, боязливо ступая, идут через гостинную, забитую рухлядью-мебелью, к просторной боковой комнате.

«Вот здесь, — думает Плюша, — Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку».

Свириденко прислушивается: ох, мальчики, не стоило бы вам идти дальше, ведь там, за пределами дома, столько света, подлинного, настоящего... Но такого не бывает — точно так же, как и принцессы, все мальчики рано или поздно вырастают. И они идут дальше, в полумрак боковой комнаты, чтобы забрать фотографию, чтобы переступить границу, за которой подлинное солнце уже будет светить только тем, у кого зажжется внутри. Но почти не бывает такого, и поэтому из подобных домов почти невозможно вернуться.

«Не бойтесь обо мне, — думает Будда, — и не печальтесь».

И Свириденко прислушивается — ох, мальчики, мальчики... Как вы торопитесь вырасти, и нет никого рядом, чтобы перевести вас через эту границу. Потому что (вдруг в ужасе понимает Свириденко)... взрослых больше нет. Их нет. Там, за этой границей, вы отдадите то, чем сейчас обладаете, чем через край обладают еще не выросшие принцессы и еще не выросшие мальчики, а взамен не получите ничего. Вас обворуют! Потому что... (и Свириденко волнуется)... взрослых, подлинных (как и подлинное Солнце), а не фальсифицированных сетью морщин и угрюмым кошмаром здравомыслия, выдаваемого за житейский опыт, больше нет. Вас просто обворуют.

Свириденко закрывает глаза и на миг снова слышит тревожные голоса, оставшиеся на московских улицах. Кто-то сообщает, что «скорая» едет. И во мгле, где он видел агонию мотылька, лейтенант Свириденко теперь замечает еще большее сгущение тьмы: Черный Бумер, как по тоннелю, ползет в мире (а может, просто едет), лишенном света.

— Граница, — только что произнес чуть надтреснутый голос, рассуждавший о мотыльках-бабочках.

«А-а-а, — думает Свириденко, и вдруг что-то понимает о модникеводителе. — Вот для чего ты здесь...»

Он зажмуривается, а когда открывает глаза, снова оказывается на берегу полуденного моря. Но ему надо следовать дальше. В немецкий дом, где сейчас что-то произойдет.

VIII.

Плюша смотрел на дверь в боковую комнату. Она была белой, давно потрескавшейся, и некоторые ошметки краски отлетели длинными полосками. Сквозняк чуть приоткрыл ее, и из-за двери тянуло еще большим запахом сырости — выходит, некоторые помещения в доме не прогревались, невзирая на жару за окнами. Миха перевел взгляд на стол в центр гостинной — сырость не пожалела и фанерную облицовку стола — в разводах плесени копошились какие-то жучки.

«Вот здесь, — подумал он, — Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку. — Миха все еще смотрел на разводы плесени, когда пришла следующая мысль. — А потом все изменилось...»

— Но ведь тогда была ночь, — неожиданно для себя вслух произнес он.

— Неважно, — тут же откликнулся Будда. — Здесь... давайте быстрей, короче...

(«Почему ты им не сказал, что здесь всегда ночь? — думает Свириденко. — Что на земле, оказывается, есть места, куда прячется ночь... до наступления темноты».)

— Вроде бы никого нет, — неуверенно говорит Джонсон; согнутую руку с флейтой-малышкой он, сам того не замечая, прижал к груди.

— Ага! Ни птичек, ни букашек, — храбрясь, ухмыляется Икс. И смолкает.

Справа от них, в углу, стоит старое трюмо, старуха явно притащила его, как и большую часть своей обстановки, с городской помойки. Некоторые петли отлетели, створки покосились, и в потертых желтоватых зеркалах отражалась гостиная, многократно умноженная и искривленная, словно иллюстрация к страшной детской книжке. Но Икс смолк не только потому, что успел подумать, как было бы неплохо научиться рисовать такие странные жутковатые картинки. В перекошенных створках трюмо, в желтоватых мутных зеркалах можно было увидеть три двери в боковую комнату; Икс молча смотрел на них, чувствуя, как сквознячок холодком щекочет затылок — ему показалось, что все три отражения двери чем-то неуловимо отличаются друг от друга.

«Если что-то увидите, — вспомнил Икс слова Будды, — не обращайте на это внимания. Просто как можно дольше не обращайте внимания. Флейту надо... применить, если начнется что-то... если дом попытается нас не выпустить».

И долговязый, не верящий в детские байки, удачливый и простой, как три рубля, Икс, Икс, только что зубоскаливший по поводу птичекбукашек, вдруг поверил Будде. Потому что одно отражение теперь уже явно отличалось от остальных. Икс, выпучив глаза, уставился на левую створку трюмо: там тоже была белая дверь в боковую комнату, и вот она-то отличалась кардинально от двух своих сестер. Поперек всей двери размашистыми лиловыми буквами (потом так станут делать граффити на стенах) было написано: «Ну, мы и зажгли! Ну, нас и вштырило!».