— А дальше ты помнишь, Петр? — осторожно спросил Иуда.

— Что должен я дальше помнить? — сурово спросил первейший из апостолов.

— О ревности в начале Давидова псалма. А через несколько стихов… Можно напомню?

Петр молчал. И Иуда прекрасным своим голосом начал декламировать:

— «Извлеки меня из тины, чтобы не погрязнуть мне: да избавлюсь от ненавидящих меня и от глубоких вод; да не поглотит меня пучина, да не затворит надо мною пропасть зева своего…»

— Ну и к чему это? — спросил Петр.

— Тут о страданиях говорится. Тот, кто ревнует о Храме, потом страдает и молит о помощи, — ответил Иуда, пристально глядя на Петра.

Кто-то вскрикнул за спиной Иуды. Иуда грациозно обернулся и увидел толстяка Филиппа, который перестал вздыхать и вышагивать за спинами апостолов и рванулся по направлению к Красным воротам, из которых в это время выходил Иоанн.

Еще не добежав до Иоанна, Филипп возбужденно воскликнул:

— Они никто не заметили! Но ты-то видел! Видел?

— Что я должен был видеть? — спросил Иоанн, сблизившись с Филиппом.

— Ты видел, какое у Него было лицо, когда Он гнал торговцев, переворачивал скамьи и клетки? — теперь уже шептал Филипп.

— Прекрасное было у Него лицо, — сказал Иоанн.

— Прекрасное?! Оно было перекошено от гнева, глаза почернели, губы дрожали, щеки дергались… Не было в Нем никакой Красоты! И Света не было!.. Разве гнев может быть прекрасным?!

— Они головы отрезают. Духом Святым торгуют. Какое ты хочешь, чтобы при этом было у Него лицо? — ответил Иоанн и посмотрел на Филиппа тем сумрачным и тяжким взглядом, которым так часто смотрел на людей его брат Иаков и которым почти никогда не смотрел на Филиппа Иоанн, младший сын Зеведеев, любимейший из апостолов.

Шестой час дня, первая половина

Начальник службы безопасности Корнелий Афраний Максим возлежал в беседке напротив префекта Иудеи и в тихом умилении разглядывал содержимое своей тарелки. В тарелке лежали пустые раковинки от улиток, капустные листья, веточки мяты и несколько куриных, вернее, петушьих косточек.

— Не мучай меня, Максим! Начинай толкование. Богами тебя заклинаю! — просил Пилат. Лицо у него было взволнованным, растерянным и слишком молодым для полномочного представителя римского императора.

— Каким богом особенно заклинаешь? — задумчиво спросил Максим, метнув быстрый взгляд на ухо Пилата.

— Любимым твоим Аполлоном. Согласен?

— Ну что ж, Аполлоном так Аполлоном, — ответил Максим и снова уставился в тарелку.

— Корнелий, прошу тебя! — воскликнул Пилат и даже руку протянул к Максиму, словно хотел погладить его, но в последний момент как бы устыдился порыва и руку отдернул.

— Ну что мне с тобой делать! — довольно ухмыльнулся Максим и посмотрел на префекта Иудеи, как нянька на любимого воспитанника. — Я человек подневольный. Придется подчиниться твоему желанию… И прежде всего должен заметить, что замечательна сама форма послания. Сколько изящества. Сколько сочных и живописных деталей. И такое ощущение фольклорной традиции, такое проникновенное знание отечественной истории и даже римской аристократической кухни… Честно говоря, я еще не встречал подобного образчика не только в латинской, но и в греческой литературе. А ты ведь знаешь, я — любитель словесности, в каком-то смысле ценитель и, некоторые говорят, знаток… Ты ведь не станешь утверждать, что такой сон действительно мог кому-то присниться?

— Полагаешь, не мог? — насторожился Пилат.

— Ни за что не мог, — решительно ответил Максим. — Это, вне всякого сомнения, литературное сочинение. И тонким мастером выполнено… Вот уж не знал, что Лучший Друг помимо других способностей обладает еще и великолепным Литературным талантом!

— Лучший Друг? — удивился Пилат. — Ты думаешь…

— Давай теперь по порядку, — перебил его Максим, словно не слышал замечания. — «Хозяин» — это цезарь Тиберий. Во всяком случае, мы с тобой вынуждены принять именно такое толкование. Иначе наши усилия будут бесплодны… Надеюсь, это понятно? Это не надо объяснять?

Пилат готовно кивнул.

— «Хозяину», правда, в ту пору было… — Максим прищурился и быстро сосчитал в уме: — В ту пору ему было уже сорок три года. Но по сравнению с нынешним состоянием… Да, молодой человек. И конечно же грустный и усталый после семилетней ссылки на Родосе. «Дальняя и тяжкая дорога» — это он из ссылки возвратился. А что явилось одной из причин этого возврата, ты помнишь?

— Не важно, помню или не помню. Ты говори, не отвлекайся на меня, — нетерпеливо попросил Пилат.

— Одной из причин того, что нашему Тиберию разрешили покинуть Родос и вернуться в Рим, была внезапная смерть Луция Цезаря, одного из официальных наследников принцепса Августа. Луций скоропостижно скончался в Нарбонской Галлии, точнее, в Масиллии. И кстати, по дороге в Испанию… Выходит, «краб, обложенный испанским гарниром», — это Луций Цезарь… Тут, правда, несколько нарушена хронология. Луций ехал в Испанию, а не возвращался из нее. Но в остальном всё похоже и совпадает: да, семьсот пятьдесят пятый год, умирает Луций Цезарь, и через некоторое время Август разрешает Тиберию вернуться в Рим… Ну как, разобрались с первой «закуской»?

— А «повар» кто? — торопливо спросил Пилат. Максим, до этого внимательно смотревший в свою тарелку и трогавший пальцем одну из раковин, теперь загадочно посмотрел на губы Пилата и, выдержав паузу, размеренно продолжал:

— Ты помнишь, я спросил тебя: «А из какого города этот самый повар?» А ты припомнил и уточнил: «Из Вульсиний».

— Да, кажется, из Вульсиний.

— Так вот, если из Вульсиний, то в образе «повара» перед нами выступает почти наверняка Лучший Друг… Но даже если ты напутал и в послании никакие Вульсиний не упоминались, то нам всё равно придется под «поваром» понимать Лучшего Друга и никого иного. Ибо если «хозяин» — Тиберий, то кто же еще может быть при нем «поваром»?

— Никто не может, — тут же согласился Пилат. — Только Сеян.

— Пилат! Пилат! — укоризненно воскликнул начальник службы безопасности и стал озираться по сторонам.

— Не волнуйся, Корнелий, — услужливо зашептал Пилат. — Из этой беседки весь сад на ладони — никто не подкрадется и не подслушает. И я специально велел накрыть нам завтрак именно здесь, чтобы мы могли с тобой говорить, никого и ничего не опасаясь.

Максим перестал озираться и взгляд свой уставил в лобпрефекту Иудеи.

— Ну ладно, уговорил… Переходим тогда ко второй «закуске». «Павлин» — это, наверное, Гай Цезарь, брат Луция Цезаря и второй внук Августа от его дочери Юлии и ближайшего друга Марка Агриппы. Обоих он усыновил после смерти Агриппы и объявил официальными наследниками. Тут слишком много совпадений или, если хочешь, намеков. Во-первых, «павлин» с острова Самоса. А именно на Самосе, как мы помним, Тиберий навещал Гая Цезаря, когда Август назначил того правителем Востока. И встретил там очень холодный прием. А потому «павлина» «надо есть холодным». И это во-вторых. В-третьих, этот возомнивший о себе юнец и вправду был похож на павлина не только морально и внутренне, но и, как говорят, даже внешне. В-четвертых, Гай был тяжело ранен в Армении — и «повар» подает его «под армянским соусом, кровавым и огненным». В-пятых, «павлин обложен ликийскими устрицами», а, как мы знаем, Гай умер именно в Ликии, когда его с изнурительной раной везли домой… Одним словом, по всем признакам «павлин» — это Гай Цезарь, который умер через два года после Луция Цезаря… И помнишь, в твоем сне говорится, что «хозяин», то бишь Тиберий, ест этого «павлина» «с удвоенным аппетитом»? Еще бы! После двойной смерти своих усыновленных внуков Августу ничего не оставалось, как усыновить Тиберия и сделать его своим наследником… И помнишь, во сне «голос почти божественный» произносит: «Увенчайте сына моего!»?.. Всё великолепно укладывается в выбранную нами схему. И так же ловко можно уложить в нее «гусиную печень» и «журавля», — продолжал Максим. — По всем признакам «печень» — это Агриппа Постум, как ты помнишь, последний сын Юлии, появившийся после смерти отца, Марка Агриппы. А «журавль» — почти наверняка сама Юлия, развратная доченька Августа и вторая жена нашего императора Тиберия.