А тут и третий гвардеец голос подает: «Желудок для тебя, дед, готовят». — «Тоже сырой?» — путается хозяин. «Нет, на углях поджаренный. Чтобы ты съел и совершенно угомонился». — «А чей будет желудок?» — спрашивает хозяин. А солдат ухмыльнулся и отвечает: «Не знаю. Знаю только, что это животное многих других зверей пожрало, больших и малых, свирепых и кротких, преступных и невиновных. А ныне ему черед приходит: зарежут, выпотрошат, поджарят и поднесут».

И после этих слов хозяин хватается руками за голову и в отчаянии шепчет: «Пилат! Где ты, мой верный Пилат? Где ты и с кем?!»

Пилат замолчал и, глянув на Максима, заметил, что тот смотрит на него в восхищении и как будто с опаской.

— И всё? — почти шепотом спросил Корнелий Максим.

— А тебе недостаточно? — ласково улыбнулся Пилат.

Максим не ответил, пожирая взглядом префекта Иудеи, и не только пожирая, но еще как бы пережевывая и переваривая.

— Не надо на меня так смотреть, — попросил Пилат. — Мне больше нечего прибавить к моему рассказу.

Максим молчал и продолжал пережевывать взглядом.

Пилат беспечно усмехнулся и сказал:

— На этих словах, якобы ко мне обращенных, ста-рик-гомер замолчал и долго хранил молчание, а я таращил на него глаза, как ты сейчас на меня таращишься… А потом не выдержал и спрашиваю: «И это всё?» А он улыбнулся, как я сейчас стараюсь улыбаться, и ответил: «Я думал, ты уже заснул под мою сказку». «Заснешь тут!» — подумал я, но ничего не сказал. И опять мы некоторое время молчали. А потом старик поднялся и говорит: «Ну, раз ты не заснул, желаю тебе как-нибудь самому справиться с твоей бессонницей, потому что других снов и сказок у меня нет». А я его спрашиваю: «Как я должен ответить на это послание? То есть когда, где, в какой форме?» А старик насмешливо отвечает: «О чем ты, милый господин? Никакого послания не было. Ты, чтобы легче заснуть, пригласил к себе слепого сказителя. Тот рассказал тебе некий сон. Вот как было на самом деле». — «Ну, это понятно, — говорю. — Но что я должен делать?» — «Ты должен отпереть дверь и велеть своим людям, чтобы они вывели меня из дома. На улице меня ждет собака. Она меня проводит куда надо… А люди твои ни в коем случае не должны следовать за мной», — ответил мне старик… Пришлось выполнить его указания…

— Он был действительно слепым? — быстро спросил Максим.

— Я долго разглядывал его белесые глаза. По внешнем виду — слепее не бывает, — ответил Пилат.

— И у ворот действительно поджидала собака?

— Да. Он взял поводок, и они довольно быстро пошли по улице.

— «Люди твои не должны следовать за мной…» — это были его последние слова?

Пилат сперва удивленно поднял брови, затем прищурился и с любопытством посмотрел в лицо начальнику службы безопасности:

— Нет. Уходя, старик со мной попрощался.

— Как?

— Старик сказал: «Радуйся и прощай, царь Иудейский».

— На латыни?

— Нет, на греческом.

— И это был еще один пароль?

— Да. Но очень давний. И с момента моего отъезда из Рима он никогда не использовался.

— Потрясающе! — воскликнул Максим, вскочил с ложа, вышел из беседки и взглядом уперся в солнце, которое приближалось к полудню.

Шестой час дня

Солнце, очистившись от дымки, уже входило в полдень, но жарким пока не стало. На широких ступенях, ведущих к ограде Двора женщин, слева от Красных ворот, сидел Иисус и то поднимал взор к небу и солнцу, то опускал глаза и разглядывал свои руки и пальцы.

Восемь учеников-охранников окружали Его, по двое с каждой стороны. За Его спиной стоял Симон Зилот, напряженно вглядываясь в лица людей, толпившихся перед мраморными ступенями.

Много их собралось к югу от Красных ворот, но никто не решался подойти с вопросом, никто не просил об исцелении, хотя были среди них слепцы и калеки. Молча стояли у кромки лестницы, не смея шагнуть хотя бы на первую ступень, словно ждали какого-то особого знака или специального разрешения.

Справа от Иисуса — если стоять лицом к Красным воротам и спиной к портику Соломона — на ступенях разместились ученики Христа, человек пятьдесят, не менее.

Удивительная, необычайная тишина снизошла на Храм Божий, воцарилась во Дворе язычников, и в царственном этом покое жили только три звука: далекие и еле слышные молитвы жрецов в святилище, более отчетливое пение левитов возле жертвенника и возбужденные, но тихие голоса апостолов, сбившихся в кучку возле самых Красных ворот.

Расположились так: ближе остальных к Иисусу сидел Петр, за ним — сначала Иаков, затем Фома, потом Матфей и Толмид. Двое апостолов стояли: Малый — за спиной Петра, Андрей — за спиной Иакова. Двое апостолов — Филипп и Фаддей — ходили за спинами сидевших и стоявших, как будто не находя себе места.

— Вы слышали, — страдая темным взглядом, говорил Иаков, сын Зеведея, — вы слышали, Он сказал: «Дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали Его пещерой разбойников». Воистину, бандиты и разбойники, из самых низких и подлых, которые грабят вдов и бедняков и самых униженных и жалких еще более унижают!

— А я другое слышал, — возразил Фома, задумчиво поглаживая переносицу. — Иисус попросил не делать из дома Отца Его дома торговли.

— Брат Иаков прав, — откликнулся с правого бока степенный Матфей. — Учитель сперва процитировал, кажется, из пророка Исайи: «Дом Мой домом молитвы наречется», — а затем определил их крикливое сборище вертепом разбойников. Не «пещерой», а именно «вертепом». Я запомнил и записал.

— Вы только представьте себе! — не обращая внимания на замечания товарищей, тихо, но страстно и со слезами во взоре воскликнул Иаков. — Бедный маленький человек, мужчина или женщина, которого на каждом шагу унижают, который всю жизнь нуждается и в этой постоянной нужде почти наверняка еще большее унижение испытывает, потому что унижается перед близкими своими и перед самим собой в первую очередь, — этот несчастный человек, готовясь к светлому празднику, может быть, неделями недоедает и отказывает себе в самом необходимом, откладывая грошики, чтобы заплатить налог и купить себе голубя в жертву за грех и в очищение от бедности и страданий, — эта его грязная, истертая и обломанная монетка чище и святее всех сиклей святилища: она светится его верой, сверкает его любовью к Богу, она очищена его унижением и благословенна его бедностью!..

Иаков замолчал, дернул головой, словно пытаясь вытряхнуть из глаз слезы. Фома же перестал гладить свой нос, и тотчас рот его растянулся в широкой улыбке, мгновенно осветившей лицо и глаза.

— Люди разные, Иаков, — мужским басом возразил рыжеватый юноша. — Очень многие из бедняков, как мне кажется, бедны оттого, что не умеют и не желают работать. И некоторые твои униженные, если помочь им, освободить от унижения, тут же радостно примутся унижать других людей, не то чтобы мстя им за свои прежние унижения, а просто потому, что так устроен род человеческий: либо ты унижаешь себе подобных, либо сам унижаешься.