Какое-то время ничего не происходило. А затем тихо отворилась задняя дверь костела, которая вела в комнаты Рудзевича, и оттуда бесшумно выскользнул незнакомый Коповскому человек. Впрочем, этого человека трудно было бы распознать даже тем, кто его знал. Он был одет в неприметный темный костюм, руки его были в перчатках (это в такую-то теплынь!), а на голове у незнакомца красовалась большая кепка-«аэродром», писк грузинской моды советских времен, которая скрывала черты лица. Низко нагнув голову и оглянувшись, человек в кепке быстрым скользящим шагом направился к ближайшему леску, где и скрылся как призрак, рожденный надвигающейся ночью.

Коповский не знал, что ему делать – зайти в апартаменты святого отца, или быстро забрать свои денежки и слинять, пока все тихо. Он сердцем чуял, что с ксендзом Рудзевичем случилось что-то нехорошее. Конечно, ксендз Стаху ни сват, ни брат, но он относился к юноше с добротой, всегда подкармливал, помогал деньгами и давал возможность подзаработать, хотя и не очень законным способом.

Стах почти не сомневался, что человек в кепке и перчатках приходил в костел явно не с добрыми намерениями. Видимо, он и пса усыпил, чтобы тот не лаял и не поднимал шума. Ведь костел редко пустовал – всегда найдется какая-нибудь старушка, готовая торчать перед распятием хоть целые сутки. Нет, он все-таки зайдет к Рудзевичу! Приняв такое решение, Стах достал из кармана нож с выкидным лезвием, крепко сжал его в руке и, уже не прячась, благо совсем стемнело, направился к входной двери.

В комнатах был темно. Немного поколебавшись, Стах позвал:

– Святой отче! Вы спите?

Вопрос был, конечно, нелепым. Но надо же было как-то объявить о своем присутствии.

Ему ответила полная тишина, нарушаемая лишь цоканьем будильника. Тогда Стах включил свет – и увидел Рудзевича который сидел за накрытым столом, уронив голову на руки.

Перед ним стояла немудреная закуска, – два вареных яйца и свежий огурец – до половины опорожненный графин с самогоном, настоянном на лимонных корках, и пустая рюмка.

– Святой отец! Что с вами!?

Стах потряс Рудзевича за плечи, хотя мог бы этого и не делать. Он уже понял, что ксендз мертвее мертвого. Но видимых признаков насильственной смерти Коповский не обнаружил. Значит, святого отца подвело сердце.

Очень странно, подумал Стах. Рудзевич никогда не жаловался на здоровье…

Все, прочь отсюда, прочь! Разбираться в причине смерти ксендза не его дело. Стах выбежал наружу, обошел здание кругом и зашел в костел, как и полагалось, с центрального входа. И конечно же, он не был пуст – четыре бабки в больших годах торчали на скамейках как огородные пугала с молитвенниками в руках. Они не обратили на него никакого внимания, сидели и что-то шептали блеклыми старческими губами.

Потихоньку приблизившись к одной из бутафорских колонн (идея неуемного ксендза, который хотел таким образом придать помещению хоть какое-то подобие настоящего костела), Стах нагнулся, вынуд фиксирующий штырек и потянул на себя квадратный башмак, на котором стоял гладкий деревянный столб, обточенный в городе на большом токарном станке.

Внутри башмака было углубление, где и лежали баксы, монеты, украденные в музее и несколько золотых и серебряных изделий – память об отце и его похождениях на ниве кладоискательства. Стах продал эти вещицы даже во время жесточайшей нужды.

Вернув башмак на место, Стах с настороженностью покосился на старух и покинул здание.

Уже по дороге домой его вдруг посетила одна очевидная мысль – а что если Черный Человек жив и теперь убирает всех, кто причастен к событиям у Трех Могил? Или кто-то другой, из его компании, если иностранец все-таки остался лежать погребенный под завалом. Вполне возможно. Но если он не ошибается, то и над ним нависла смертельная опасность. Ведь ему многое известно.

Стах похолодел. Прав был Жулинский, подумал он, тысячу раз прав! Но только в том, что ему нужно срочно бежать из поселка. Попасть в руки ментов – это еще полбеды. А вот если за ним придут люди Черного Человека, тогда лучше сразу застрелиться. Стах боялся страшного иностранца даже мертвого, лежавшего под землей на глубине пять-десять метров; а может, и больше.

Мать уже легла в постель. Она засыпала по крестьянской привычке рано, зато вставала с первыми петухами. Стах не стал ее будить (чтобы мать не стала голосить, как на похоронах, узнав о его намерении), хотя был уверен, что она слышит его шаги. Но так как сегодня он был почти трезв, – вернее, уже отрезвел – то мать не поднялась, чтобы устроить ему очередную выволочку. Она угадывала, в каком он пришел состоянии, по походке.

Быстро собрав сумку с самыми необходимыми вещами, Стах черкнул матери несколько слов – мол, не волнуйся, все в порядке, еду на заработки в Нефтеюганск (он написал название совсем незнакомого ему города, которое почему-то всплыло в голове само по себе) – и покинул родной дом. Коповский уже точно знал, что в поселок он не вернется никогда…

Его взяли элементарно.

Стах надеялся добраться до города на «волжанке». Так было безопасней. Во-первых, никто в поселке не видел машины, потому что они спрятали ее в старом овине, который остался стоять на земельном отводе родственников Анджея, уехавших за кордон.

А во-вторых, и самого Ендруся не было дома, лежал в психбольнице, поэтому не нужно будет перед ним отчитываться, зачем он берет машину, куда едет и почему.

Дом был продан на слом (его разобрали и куда-то увезли), а овин – уродливое приземистое сооружение, плетенное из хвороста и крытое тростником – остался стоять на месте. Он был никому не нужен. Даже семье Анджея, пользующейся огородом своих родичей.

Коповский разбросал солому, которой была прикрыта «волжанка», и руками вытолкал ее на просеку, начинающуюся за огородами, – чтобы не производить лишнего шума. Вот тут-то все и случилось.

Несколько черных теней метнулись к нему со всех сторон, и не успел Коповский сказать «ах!», как ему на руки надели наручники, заклеили рот скотчем, обшарили все карманы и запихнули в багажник «волжанки». Это было настолько страшно, что Стах даже не пискнул. Он просто помертвел.

Коповский пришел в себя лишь тогда, когда услышал чей-то знакомый голос:

– Все, свою часть работы я сделал. Он купился, как последний фраер…

В ночной тишине раздался довольный смешок.

Червиньский!? Мент поганый, сдал меня со всеми потрохами, с яростью подумал Стах. Но кому? Это вопрос… Впрочем, какая разница? Все равно каюк.

Значит, Жулинский с ним в паре… С подходцем работает, старый мерзавец. Вот сука! Знал бы, убил.

На этот раз я уже точно не спрыгну на ходу, обречено решил Стах. Это и к бабке не ходи. И сразу же вспомнил мертвого Рудзевича. Наверное, и тот хмырь в кепке здесь, базарит с Червиньским.

Стах как-то сразу успокоился – от полной безысходности – и вслушался в разговор.

– Тебе еще нужно отчитаться, – сказал кто-то строго. – Начальству ситуация пока не совсем понятна.