– Держи, Мишаня… – слабым голосом воскликнул Булдыгин. Из кабины вывалился третий «Каштан», ударился о подножку, а о землю не успел – я перехватил в полете и пошел строчить дальше. Уже никто не шевелился, даже тот, что собирался раствориться в темноте…

Я отшвырнул пустую железку, побежал к «шлагбауму». Скрипя сухожилиями, делал то, что обязаны делать трое. Пот катился ручьями, жилы натянулись, рвались. Я тянул за цепь, намотанную на барабан, и громоздкое бревно выбралось из зацепления, поползло в сторону, освобождая проезд…

Теперь я знал, что такое предел человеческих возможностей. Ноги не попадали в педали, баранка не слушалась, глаза закрывались. Я видел странный сон: огромная пестрокрылая бабочка ползла по моей щеке, взгромоздилась на переносицу, разложила крылья на глазах. Эта бабочка точно появилась на свет из танковой гусеницы… Я отодрал от себя это чудище и едва избежал столкновения со скалой! Вывернул баранку, поехал зигзагами, обдирая борт. Машину трясло. Ущелье никак не кончалось, пятилось по мере нашего продвижения. Черные кусты склонялись к дороге, висели карнизы, обросшие спутанной травой…

Дорога куда-то упала, безбожно заколошматило, и до меня не сразу дошло, что ущелье раздвинулось или вовсе пропало, я ехал вниз по пологим террасам. Ползучий кустарник трещал под колесами. В свете фар выросла кучка деревьев, холм с лысой шишкой. Я должен был остановиться, передохнуть хотя бы полминуты, но боялся это делать – если встану, потом уже не тронусь…

Какая-то подозрительная насыпь – и вот она обрела вид грунтовой дороги. Я взгромоздился на проезжую часть, ехал по «большому сибирскому тракту». Дождь никак не унимался. Я с ревом проносился мимо спящих курганчиков, запоздало понимая, что это поселок. Дорожный знак! – название прочесть не успел, но различил косую полосу – конец населенного пункта! Разве в Каратае были гаишные знаки?

Мы проехали еще пару верст, встали у обочины. Руки упали на баранку, голова на руки, я сидел и плакал…

Присоединиться ко мне было некому – Булдыгин пребывал в бессознательном состоянии. Поэтому увлекаться этим делом я не стал, вышел в дождь, дышал полной грудью и, кажется, понимал, чем воздух свободы отличается от воздуха клетки…

Я ехал несколько часов, тупо смотрел на раскисшую дорогу. Трасса уходила на запад, мне туда не надо было, но развилок не было. Показался еще один поселок, покрупнее первого, на окраине стационарный пост ГАИ, не подающий признаков жизни (кому охота в дождь?); на другом конце – заправка, круглосуточный киоск, отворот к населенному пункту, название которого ни о чем не говорило. Я заправился, расплатившись стодолларовой купюрой (сдачи не было, да и не надо), купил воду, здоровый кусок сыра, который начал поедать прямо в магазине. Круглосуточная продавщица смотрела на меня с испугом.

– А что, мадам, – поинтересовался я, – атлас «Дураки и дороги РФ» у вас на полках не завалялся?

Она мотнула головой и, похоже, не прочь была вызвать охрану. Я тоже был не прочь. Явился испуганный работник с дубинкой, который и объяснил, как проехать к нужному населенному пункту…

В Марьяновск я въехал перед рассветом. Город не встретил нас фанфарами. Мы ехали вдоль облезлых домов, прячущихся за пеленой несмолкающего ливня, мимо луковки церкви, побуксовали в канаве у подстанции щебеночного завода…

Я поднимался на третий этаж, держась за перила, как за важный элемент страховки (иначе я не мог). Звонил в облезлую дверь, обитую дерматином. Попутно размышлял, не слишком ли вызывающе будет свалиться на коврик?

Открыла бледная женщина в застиранном халате. Смотрела исподлобья, с нелюбовью. Губы жалобно подрагивали.

– Твой муж – редиска, – сказал я утробным голосом. – На внешний вид родной супруги у него всегда не хватает денег. Кстати, привет тебе, Алевтина.

– Луговой… – Жалобное личико превратилось в мятую тряпку. – Как тебе не стыдно… Вы пропали две недели назад, вас уже никто не ищет… ты живой, сволочь, а вот мой Паша… – Она на всякий случай высунула мордашку на площадку и, увидев, что я один, разразилась погребальным плачем.

– Стоп, – опомнился я, – Алевтина, прекращай свою лакримозу. Спустись к машине, там найдешь своего мужика. Только извини, тащить придется самой, но – ты же сможешь? – и трех таких Булдыгиных утащишь…

Она унеслась прямо в халате, оглашая скучные стены воплем сбывшейся надежды. Как приятно делать людям приятное… Я спускался с максимальной скоростью, на которую был способен – по ступеньке в минуту. На втором этаже было шумно и радостно – Алектина кантовала по лестнице благоверного. Последнему был мороз по барабану, глаза закрыты, он практически спал.

– Истрать на него как можно больше витаминов, – посоветовал я. – И сделай так, чтобы он и близко не подходил к своей работе… Да, постой, Алевтина, вот еще – нам тут удалось немного подзаработать… – Я всунул в оттопыренный карман Алевтининого халата пригоршню долларов – немного, тысяч двадцать (много не могу, поскольку жадный, да им и столько не истратить). – Это за погубленное здоровье и моральный вред. Постарайся не трубить никому…

Я вышел в дождь, забрался в грузовик и сидел, отсчитывая удары сердца. Поехал домой. Наш барак еще не снесли. Такое ощущение, будто я отсутствовал дома половину сознательной жизни. На звонок никто не реагировал. Но ключ, как всегда, был прилеплен жвачкой к днищу почтового ящика. Я машинально пропихнул мизинец в дырочку – не было корреспонденции. Вытянул с трудом – как обычно. В квартире было пыльно, душно, не прибрано. Любимое домашнее животное – чучело совы – косило печальным глазом. Шкаф Натальи стоял нараспашку, вещей заметно убыло, на столе записка прыгающим почерком: «Прости, Мишутка, уехала к маме. Даже не знаю, вернусь ли. А была ли у нас любовь?.. P.S. В холодильнике щи».

Какая же это любовь? Это увлечение. Проходит, как насморк, через две недели, а мучаемся полжизни. Записка датировалась днем, когда я уехал. Трудно было обвинять Наталью в черствости. А что касается щей, то я мог представить, во что они превратились за четырнадцать долгих суток…

Глотая ком, я спустился к машине, отправился к Валентине. Дорогу развезло – по такой слякотище на простой легковушке в этот частный сектор не проедешь. На грузовом «Мицубиси» – можно.

Я стучал в дубовую дверь, как робкий почтальон. Стоял и ждал, теряя терпение, пока отомкнутся запоры. На ней была игривая ночная сорочка, надетая задом наперед. Вся всклокочена, взъерошена. Смотрела на меня с суеверным ужасом – как на мертвеца, вернувшегося в мир живых. Ну, вернулся.

– Мишулечка… – Слова с трудом выкатывались из горла. – Но ты же… умер… Ваши поиски прекращены, уже направлены заявки на компенсации…

– А что, – прохрипел я, – нормальное человеческое состояние. В дом-то пустишь мертвеца?

– Проходи, – она нерешительно отступила в сторону. – Только прости меня, Миша, я сегодня… не одна.

Как трудно ей дались эти два несложных слова: «не одна». Желание входить решительно пропало.

– Ладно, – улыбнулся я, – не стоит нервничать. Удачи, Валентина.