Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Борис Юхананов:
«Мой новый проект, „Сад“, в отличие от всего предыдущего, что я ставил, был связан с четким осознанием, что смерти нет. Если бы Никита окунулся в эти светлые энергетические волны, они бы вынесли его наверх. Его организм нашел бы внутренние ресурсы, Никита воспрянул бы».
Отвлечься, посмотреть со стороны, воспарить над тем, что суждено — это был все тот же способ, которым Никита Михайловский когда-то уже спасся. И теперь предполагал возможную целительность «взлета», что видно по письму, где Никита жаждет вырваться из стен больницы и «дать бал хоть куда». Но за десять лет до описываемых событий у него, тогда шестнадцатилетнего, было страдание души, теперь — тела. Душа может взлетать сколько угодно раз, для нее спасительна игра, а для всего плотского, земного с его притяжением?
Борис Юхананов:
«Когда болезнь еще не столь сильно завладела Никитой и он приезжал сюда, мы пару раз встречались, и я видел перед собой совершенно другого человека, не того, которого знал раньше. У Никиты уже не было времени на все бессмысленное, никакого долгого говорения он не переносил. Он стал предельно честным по отношению к себе и к миру».
Татьяна Аксюта:
«В нем, еще совсем юном, не чувствовалось повседневности. Сейчас, наверное, громкие слова скажу, но они, мне думается, точные: в Никите была глобальная мысль, жизнь осознанная. Он из тех людей, которые не как большинство переходят из ситуации в ситуацию, а существуют над ними».
«Над» здесь — главное слово.
Пробыв недолго дома, Никита улетел. Навсегда.
…Но вот странная деталь. В своих уже упоминавшихся американских заметках Михайловский обмолвился: «…у меня от деда эта гипсофобия (боязнь высоты. — И. К.), и я, когда на лифте езжу или высоко где-нибудь стою, обязательно представляю, как грохнусь или как канат обрывается и лифт по тоннелю летит со свистом, у меня тоже тогда ладони леденеют».
Впрочем, этот страх относился только к высоте как к категории физической.
Нелетальное
Ирина Каверзина:
«Когда я думаю о Никите, у меня часто всплывает одно воспоминание. Шла я с нашей студии „Ленфильм“ по Каменноостровскому проспекту и увидела — навстречу мне бежит Никита, и в руках у него — пакет длинных-длинных макарон. Он эти сухие макароны вытаскивал, жевал на ходу и веселился!»
Владик
«Космический бродяга»
Берегитесь затосковать во время скитаний.
Счастье свалилось к нему в руки, как созревший плод с дерева: вызволили из провинции, дали роль, какая не всякому признанному актеру выпадает, — и посыпались дары. Но странствия не кончались, и не прекращались расставания, и все это, вперемешку с радостью, могло породить лишь одно-единственное чувство, которое возникает у людей, остро воспринимающих жизнь.
На ступеньках
Он родился на месяц раньше срока и уже с зубом — «марсианское» начало, не правда ли? В детстве слонялся по Омскому театру драмы, делал уроки на ступеньках, что вели из зрительного зала на подмостки. Шла репетиция, бабушка Владика, суфлер, подкидывала актерам реплики, а внизу, под боком у сцены, внук решал свои задачки. Безотцовщина, худой бритоголовый мальчишка с глазами, как на рождественских открытках, оказавшийся между встававших торосами времен, между несложившихся судеб. Словно забросили дитя прямиком из Серебряного века в 1940-е, послевоенные, годы, в полунищее актерское общежитие, забросили на задворки всех дворов, причем реальных, где Владик и его приятель что-то взрывали, пока Толямбе не вышибло глаз.
С одной стороны — «наследник» (талантливая, известная в городе семья), с другой — «бродяга». И так повелось, с детства, что жизнь многое обещала, но обещанное, даже сбываясь, оставалось зыбким и могло в любой момент исчезнуть.
…Прошлое, запретное, замалчиваемое, подспудно сквозило изо всех щелей. В юности, приходя к знакомым, Дворжецкий «затер до дыр» пластинку Бориса Штоколова, слушая «Гори, гори, моя звезда» — любимый, между прочим, романс Колчака, тень которого маячила в Омске повсюду. Однажды Влад показал возлюбленной на деревянный двухэтажный дом, стоявший на углу улицы: «Это мой». — «А когда ты в нем жил?» — «Я здесь не жил, а дом мой». Сказал, для затравки, и замолчал. Если при подобных разговорах присутствовала мать, делала «незнакомый цвет лица» или махала рукой: «Да что ты его слушаешь!» Но дом был одним из пяти, пожалованных их предку царем за верную службу.
Светлана Пиляева, актриса, редактор телевидения, вторая жена Владислава Дворжецкого:
«Рос Владик с мамой и бабушкой, бабушку обожал, она занималась им больше матери, с утра до вечера работавшей. Однажды я спросила его, будет ли он плакать, если я умру, и Владик ответил, что даже когда бабушки не стало, не плакал — для него это была точка отсчета. Есть акварельный портрет Лидии Ивановны Аслановой: молодая медноволосая женщина с тонкими чертами лица, одета во что-то изумрудно-зеленое, в ушах длинные сердоликовые серьги… Владик тихо рассказывал эпизод из бабушкиной жизни: муж купил ей дорогую шляпу. Отметив покупку, весело возвращались домой в пролетке, на повороте шляпу сдуло ветром, а они даже не обернулись. Муж только предложил: „Не будем говорить маме, ладно?“
Лидию Ивановну я узнала на ее исходе. Была она высокой, худой, характер имела властный, взгляд строгий. Когда уходила, а было ей лет восемьдесят или немного больше, мы по очереди дежурили возле нее. Она уже не говорила, а лишь подносила два пальца к губам, показывая, что хочет покурить любимый „Беломор“… Даже будучи в возрасте, сохраняла хорошую фигуру. Когда Владик учился в медучилище, любил подразнить сокурсниц. Получив стипендию, вел Лидию Ивановну в кафе „Мороженое“. Сзади шли девчонки, мучаясь вопросом, с кем это Владик. А наш студийный педагог, тоже человек „с прошлым“, аристократ, рассказывал нам: „Иду сейчас на занятия, впереди изящная дама с дивной походкой. Наконец-то, думаю, вижу настоящую женщину. Обогнал — Туся“.
Тусей все звали маму Владика, Таисию Владимировну Рэй. Она была балериной, училась у Вагановой.