Наутро в нетерпении я вышел до завтрака и купил у приветливого киоскера три тетради. Бристоль все-таки приличное место, решил я. Я заказал кофе в номер и принялся за работу – делал заметки, выстраивал план, набросал три абзаца для пробы. Написал почти половину первой главы. Во второй половине дня почувствовал беспокойство. Еще через два часа, перечитав, с криком отбросил ручку и вскочил, опрокинул стул. Дьявол! Скучно, мертво. Измарал сорок страниц единым духом. Никакого сопротивления, никакой трудности, никакой энергии, ничего неожиданного, яркого, странного. Ни напора, ни тяги. Все, что я видел, слышал, сказал и сделал, выложено в рядок, как фасолины. Это была не просто повествовательная неумелость. В самом замысле сидел глубокий изъян, и даже это слово не передает того, что должно было бы выразить. Попросту, всё было неинтересно.

Я портил драгоценный подарок, чувствовал себя отвратительно. Когда стемнело, пошел пройтись по городу и раздумывал, надо ли все-таки отправить тебе письмо. Проблема во мне, решил я. Не думая, я изобразил себя типичным героем английского комического романа – бестолковым и почти умным, пассивным, серьезным, дотошно объясненным, упорно несмешным. «Сижу, занимаюсь своим делом, размышляю о поэзии шестнадцатого века, и тут, поверите ли, входит ко мне в кабинет красивая девушка и предлагает мне пенсион». Что я укрывал за этим фарсовым фасадом? Всю душевную боль, очевидно, которой я даже еще не коснулся.

Я дошел до Клифтонского подвесного моста, где, по рассказам, можно иногда увидеть будущего самоубийцу, знакомящегося с местностью, просчитывающего нырок. Я дошел до середины моста и остановился, чтобы поглядеть в черное ущелье. Я снова думал о том, как у нас было второй раз в постели. У тебя в комнате, наутро после «Белой башни». Помнишь? Я лег на спину – какая роскошь – и ты качалась надо мной. Танец блаженства. Ты смотрела на меня сверху, и я мог прочесть на твоем лице только удовольствие и пробуждение настоящего чувства. А теперь я знал то, что ты тогда знала, что должна была скрывать, я пытался вообразить себя на твоем месте – сразу на двух местах: любишь и… докладываешь. Как это – и здесь, и докладывать? И я понял. Так просто. Не я должен рассказывать эту историю. Ты. Ты должна докладывать мне. Мне надо отказаться от себя и влезть в твою шкуру. Мне надо трансформироваться, стать трансвеститом, втиснуться в твои юбки, твои туфли на каблуках, в твои трусики и носить твою глянцевую белую сумку на ремне через плечо. Надеть ее на себя. Потом заговорить, как ты. Настолько ли хорошо я тебя знал? Нет, конечно. Настолько ли я умелый чревовещатель? Был только один способ это проверить. Начать. Я вынул из кармана письмо к тебе, разорвал и бросил клочки в темное ущелье Эйвона. Потом сбежал с моста обратно, поймал такси и провел канун Нового года и часть следующего дня за другой тетрадью, пробуя твой голос. Потом поздно вечером расплатился с гостиницей и поехал на машине домой, к встревоженным родителям.

Помнишь нашу первую встречу после Рождества? Это было третьего или четвертого января, как обычно, в пятницу вечером. Ты, наверное, обратила внимание на то, что я захотел встретить тебя на вокзале. Может быть, ты почувствовала в этом что-то необычное. Я никакой актер и боялся, что не смогу вести себя с тобой естественно, что ты догадаешься. Поймешь, что я все знаю. Проще встретить тебя в толпе на платформе, чем в тихой квартире. Но когда пришел поезд, и в проплывающем окне я увидел, как красиво ты потянулась за сумкой наверху, а через минуту мы крепко обнялись, меня охватило такое желание, что всякая нужда в притворстве отпала. Мы поцеловались, и я понял, что будет легко. Что могу желать тебя и наблюдать за тобой. Одно другого не исключало. Наоборот, подпитывало. Через час мы легли, и ты была так мила и собственнически изобретательна, что я, несмотря на продолжающееся твое притворство, выражусь совсем просто – улетел. Я чуть не потерял сознание. Так это началось – то, что ты изящно назвала «дорвался до сладкого». И наслаждение обострялось тем, что я мог потом вернуться к машинке и описать эти минуты от твоего лица – или двуличия. Среди прочего – то, каким ты меня видишь или представляешь себе, любовника и клиента «Сластены». Задачей моей было увидеть себя через призму твоего сознания. И если я отозвался о себе лестно, то из-за милых слов, что ты мне говорила. Благодаря этой обратной проекции моя задача была еще интереснее твоей. Твои хозяева не требовали, чтобы ты выяснила, как сама выглядишь в моих глазах. Я учился делать то, что ты делаешь, и даже лучше – добавлял лишнюю складку в ткань обмана. И как же я этим увлекся!

Потом, несколько часов спустя, на брайтонском берегу, точнее на холоде у Хоува. Всего второй раз за время нашей связи я лежал на спине, и мокрая галька холодила мне копчик. Прохожий полисмен на набережной забрал бы нас за непристойное поведение в общественном месте. Как мы объяснили бы ему те параллельные миры, которые мы сплели вокруг себя? На одной орбите – обоюдный обман, для меня в новинку, для тебя – привычный, возможно, затягивающий, возможно, фатальный. Наконец, мы достигли великолепной кульминации и обменялись признаниями «я люблю тебя», оставаясь при своих секретах. Я понял, как это возможно – жить с двумя запертыми отсеками, не позволяя затхлой вони одного смешаться с благоуханиями другого. Если я еще раз упомянул о том, каким волшебным стал у нас секс после моего рандеву с Грейторексом, то знаю, ты подумаешь о «Любви и ломбарде». (Теперь сожалею о дурацкой аллитерации в титуле.) Глупый муж вожделеет жену, которая его обокрала, и испытывает сугубое наслаждение от того, что втайне знает о ее обмане. Да, это была репетиция тебя до того, как я узнал о твоем существовании. И не отрицаю, что корень – во мне. Но я имею в виду другой рассказ – о брате викария, полюбившем женщину, которая его в итоге погубит. Он тебе нравился. А тот, где писательницу настраивает на новый роман призрачный любовник – обезьяна? Или про дурака, который возомнил, что любовница его живая, хотя он ее нафантазировал, а она фальшивка, обманка, кукла?

Но не уходи из кухни. Побудь со мной. Дай мне выгнать из себя эту горечь. И давай поговорим о разысканиях.

Перед той пятницей, когда ты приехала в Брайтон, у меня состоялась вторая встреча с Грейторексом у него дома в Эгеме, в Суррее. Меня еще тогда поразила его открытость: он рассказывал мне о совещаниях по «Сластене», о разных ваших встречах в парке и у него в кабинете, о своем ночном визите на Сент-Огастинс-роуд и вообще о заведении. Узнавая все больше, я задавался вопросом: не хочет ли он себе на голову стать «четвертым человеком» или же вступил в сексуальную конкуренцию с твоим Тони Каннингом? Макс уверял меня, что «Сластена» – операция мелкая, и ей почти не придают значения. У меня сложилось впечатление, что он уже решил уйти из секретной службы и заняться чем-нибудь другим. Потом я узнал от Шерли Шиллинг, что он встретился со мной в Бристоле, чтобы поломать наш роман. Он вел себя несдержанно, потому что добивался только одного: уничтожить тебя. Когда я предложил увидеться еще раз, он решил, что я одержим злобой, и он с удовольствием добавит ей пищи. Позже он удивился, выяснив, что я все еще встречаюсь с тобой. Когда услышал, что ты намерена присутствовать на вручении премии в «Дорчестере», он пришел в ярость. Вот тогда он позвал знакомых журналистов и бросил нас на растерзание. Всего в этом году я встречался с ним три раза. Он столько мне открыл, так помог. Жаль, что он мне омерзителен. Он рассказал мне про Каннинга, как его последний раз допрашивали в конспиративном доме перед тем, как он поехал умирать на Балтику, как у него шла кровь носом, и он испачкал матрас, навеявший тебе жуткие фантазии. Грейторекса это очень забавляло.