Оставалась спальня.

Дверь была закрыта. Я опять глупо постучала и стала ждать, потому что мне послышался слабый голос. Потом он снова зазвучал. Голос доносился с улицы или из приемника в какой-то из нижних квартир. Еще я слышала свое сердцебиение. Я повернула ручку, толкнула дверь, но с места не сдвинулась, боялась войти. Я видела кровать, всю целиком; кровать застелена, покрывало с индийским рисунком расправлено. Обычно оно валялось кучей на полу. Комната была маленькая, спрятаться больше негде.

Подташнивало и хотелось пить. Я вернулась на кухню за стаканом воды. И только отойдя от раковины, увидела, что лежит на столе. Должно быть, вначале меня отвлекли ботинки. Там лежал сверток в коричневой бумаге, перевязанный бечевкой, а на нем белый конверт с моим именем, написанным его рукой. Сначала я выпила воду, а потом села, открыла конверт и стала читать письмо, второе за эти два дня.

Дорогая Сирина, возможно, ты читаешь это письмо в поезде, возвращаясь в Лондон, но думаю все-таки, что сидишь сейчас за столом в кухне. Если так, извини за непривычное состояние квартиры. Я занялся уборкой и мытьем полов, уговорив себя, что делаю это для тебя – как если бы ты стала следующей съемщицей, и квартира бы тебе пригодилась. Но теперь, когда закончил и оглядываюсь вокруг, думаю, что она может показаться тебе стерильной или, по крайней мере, незнакомой, догола очищенной от нашей совместной жизни, от всех следов счастливого времени. Боюсь, тебе будет не хватать коробок с пустыми бутылками из-под шабли и вороха газет, которые мы с тобой читали в постели. Наверное все же, я наводил порядок ради себя. Чтобы завершить этот эпизод – а в уборке всегда есть элемент забвения. Считай это актом изоляции. Кроме того, мне надо было расчистить жилую палубу перед тем, как сесть за это письмо, и, может быть (осмелюсь ли сказать тебе?), моя полы, я смывал тебя, отменял.

Извини, что не отвечал на твои звонки. Я прятался от журналистов и избегал тебя, считая, что сейчас нам не время разговаривать. Думаю, я хорошо тебя узнал, и уверен, что завтра ты будешь здесь. Твоя одежда вся в одном месте, на дне гардероба. Не буду распространяться о том, с каким настроением я складывал твои вещи, скажу только, что медлил, как над старым альбомом с фотографиями. Я вспоминал тебя в самых разных видах. На дне гардероба я нашел свернутый в комок черный замшевый жакет, который был на тебе в «Уилерсе», когда ты объясняла мне задачу Монти Холла. Перед тем как сложить, я застегнул его на все пуговицы с чувством, что запираю что-то и убираю с глаз. Я так и не понял вероятностей. А под кроватью лежала короткая плиссированная оранжевая юбка, в которой ты пришла на свидание в портретной галерее, – юбка, с которой все и понеслось, то есть для меня. Я никогда раньше не складывал юбок. Это далось нелегко.

Напечатав «складывал», я подумал, что вдруг ты не дашь мне закончить и засунешь письмо обратно в конверт, с грустью, гневом или чувством вины. Пожалуйста, не надо. Это не затянувшееся обвинение, и обещаю, закончится хорошо, по крайней мере, в некоторых отношениях. Продолжай читать. Я не выключил отопление, чтобы тебе захотелось остаться. Если устанешь, кровать к твоим услугам, простыни чистые. Все следы прежних нас затерялись в прачечной у вокзала. Любезная дама там согласилась за лишний фунт погладить. Глаженое белье, неоцененная роскошь детства. Но оно напомнило мне о пустой странице. Пустая страница, важное и чувственное предписание. И эта страница действительно занимала важное место в моих мыслях перед Рождеством, когда я был уверен, что больше не смогу писать прозу. Когда мы несли «Болота» Машлеру, я сказал тебе, что не в состоянии писать. Ты мило и тщетно меня ободряла, хотя теперь понимаю, что у тебя были на то профессиональные причины. Бо́льшую часть декабря я провел, глядя на пустую страницу. Я думал, что влюбился, но в голову не приходило ни одной толковой мысли. А потом случилось нечто удивительное. Ко мне явился человек.

Это произошло после Рождества, когда я отвез сестру в ее общежитие в Бристоле. Я чувствовал себя опустошенным после бурных сцен с Лорой, и предстоящий обратный путь в Севенокс заранее нагонял на меня скуку. Наверное, я был более пассивен, чем обычно. Когда я садился в машину и ко мне подошел незнакомец, он застал меня врасплох. Я не подумал первым делом, что это нищий или мошенник. Он знал, как меня зовут, и желал сообщить что-то важное о тебе. Он показался мне безобидным, меня разобрало любопытство, и я согласился выпить с ним кофе. Ты уже догадалась, что это был Макс Грейторекс. Он, по-видимому, следил за мной от самого Кента, а может, и раньше, от Брайтона. Я его не спросил. Признаюсь, я лгал тебе о моих передвижениях. Я не задержался в Бристоле, чтобы побыть с Лорой. В тот день я часа два выслушивал твоего коллегу и две ночи провел в гостинице.

Мы сидели в этом скудно освещенном, дурно пахнущем реликте пятидесятых годов, отделанном плиткой, как общественный туалет, и пили кофе, более скверного мне пить не доводилось. Не сомневаюсь, Грейторекс рассказал мне только маленькую часть истории. Для начала – где вы с ним работаете. Когда я попросил доказательств, он показал разные служебные документы; некоторые касались тебя, некоторые написаны твоей рукой, на официальных бланках, а в двух были твои фотографии. Он сказал, что взял эти бумаги из кабинета с большим риском для себя. Потом он объяснил мне операцию «Сластена», но фамилий других писателей не назвал. Причудливая идея взять романиста, сказал он, родилась в самый последний момент. Он сказал мне, что обожает литературу, он читал мои рассказы и статьи, они ему нравятся, и в принципиальном своем несогласии с проектом он утвердился, когда узнал, что мое имя тоже в списке: если станет известно, что меня спонсирует секретная служба, пятно на мне останется до конца жизни. Я этого не понимал тогда, но мотивы его были вовсе не так чисты.

Потом он стал говорить о тебе. Поскольку ты красива и умна – он сказал «хитра», – тебя сочли идеальным кандидатом для поездки в Брайтон с задачей вовлечь меня. Он был достаточно воспитан, чтобы не употребить вульгарный термин «приманка», но услышал я именно это. Я разозлился, на секунду у меня возникло побуждение казнить дурного вестника, и я чуть не заехал ему в нос. Но надо отдать ему должное: он старался не подать вида, что рассказывает мне все это с удовольствием. Говорил грустным тоном. Мягко дал понять, что мог бы провести свой короткий отпуск гораздо приятнее, чем за обсуждением моих паршивых дел. Нарушив секретность, он рискует карьерой, работой и даже своей свободой. Но для него важнее всего открытость, литература и порядочность. Так он сказал.

Он описал твое прикрытие – фонд, привел точные суммы и прочее, отчасти, полагаю, в подтверждение своего рассказа. А я и так уже не сомневался. Я так был взбешен, так кипел, что пришлось выйти наружу. Несколько минут я ходил туда-сюда по улице. Это была уже не злость. Открылось какое-то неведомое обиталище черной ненависти – к тебе, к себе, к Грейторексу, к бомбежкам Бристоля[40], к жутким дешевым уродам, которых нагородили послевоенные застройщики на месте уничтоженных домов. Я подумал: был ли хоть один такой день, когда ты не сказала мне прямую или подразумеваемую ложь. Это было, когда я прислонился к двери заколоченной лавки и хотел сблевать, но у меня не получилось. Хотел извергнуть привкус тебя из брюха. Потом вернулся в «Квик снакс» за продолжением.