Самородок весело гыгыкнул и налил себе еще. Закусывал он исключительно плавлеными сырками, отламывая небольшие кусочки, экономно, как и полагается пьющему трудовому человеку.

— Отнюдь, уважаемый, — мистер Фриман ловко соорудил себе черно-красный бутерброд с икрой и держал его на отлете, изящно оттопырив мизинец. — Савкин — именно Истопник, и Истопник с большой буквы. Про холодный термояд слышали? Он, между прочим, только называется холодным, а на самом деле он ух какой горячий! Так вот, Савкин и топит, так сказать, котел нашего замечательного парового цеппелина этим самым термоядом. А само топливо, дейтерий по-нашему, мы прямо из воды черпаем. А еще наш Савкин изобрел электроопохмел. Вот представьте, вам худо, а пиво кончилось или денег нет! Тогда вы преспокойно достаете электроопохмел, включаете в розетку, берете один электрод в рот, а другой вставляете...

Лабух представил и содрогнулся. Савкин был явно демонической фигурой, куда там подворотникам или даже блатнякам.

— Говно этот электроопохмел, — самокритично заявил Савкин сиплым голосом, — после него изо рта горелой изоляцией неделю несет. Такой выхлоп, я вам скажу, похуже перегара. И термояд тоже говно. Эту тяжелую воду, я вам скажу, со слабой головой лучше не пить. Я, когда еще только изобрел этот термояд чертов, попробовал, и чуть не скопытился. Одно слово — яд! Хоть и термо. Да и давно это было. Я сейчас силоволом занимаюсь, это, значит, чтобы волю усиливать. Тогда можно и вовсе не пить. Или даже пить в меру.

Судя по всему, работа над силоволом продвигалась медленно и трудно, потому что, закончив тираду, Истопник-самородок тут же накатил еще стакан и потянулся за плавленым сырком.

— Это он стесняется, — пояснил мистер Фриман, — скромен наш народ, но талантлив, поэтому ему все время надо помогать, быть на острие, продвигать его задумки, чтобы не пропали втуне. Но могуч! Тритий пьет, дейтерием похмеляется. Эх, Савкин, Савкин, народ ты мой любимый, что бы ты без меня делал? Кстати, вот ты, Лабух, давеча спросил у меня, откуда у нас дирипар. Я, признаться, сначала не понял, что за «дирипар», а потом сообразил, что ты так наш паровой цеппелин обозвал. Я бы тоже мог спросить, откуда ты про паровой цеппелин знаешь, ведь что-что, а секретность в нашем «ящике» всегда была на высоте. Но, заметь, не спрашиваю, а отвечаю. Потому что мы теперь открылись, и нет у нас от простых людей никаких секретов, кроме, разве что, одного или двух. Паровой цеппелин сконструирован и изготовлен нашим дружным коллективом для демонстрации возможностей силовой установки, использующей холодную термоядерную реакцию. Понимаете, однажды наш особист обратил внимание, что кочегарка работает, батареи греются и даже горячая вода есть, а от газовой магистрали нас еще осенью отключили. Провели инспекцию и, представляете, в кочегарке обнаружили целую бочку тяжелой воды, термоядерный котел и вдребезги пьяного истопника. Ну, Савкину, конечно выговор влепили, но увольнять не стали, пожалели. Мы же интеллигентные люди, филирики. А котел к паровой машине приспособили. Вообще-то мы на этом цеппелине раньше начальство катали. Начальству кататься нравилось, высоко, тихо, никто снизу не видит, как оно, начальство наше любимое развлекается. Эх, что на этой посудине в былые времена творилось, ты бы видел. А какие тут бывали девочки! Начальство толк в девочках понимало. Бывало, едет какой-нибудь начальник в командировку и девочек своих с собой берет, а другой начальник — своих. Выпьют для настроения — и давай друг с другом девочками меряться, у кого лучше. А поскольку всегда брали про запас, то и нам, простым смертным, кое-что перепадало. Девочки-то ведь тоже люди, тоже отдохнуть хотят, не все работать, начальство — начальством, а тут мы, молодые да кудрявые...

Мистер- Фриман договорил, доел, наконец, свой бутерброд и замолчал. Глаза у него слегка осоловели, видимо, он весь ушел в воспоминание о былых денечках, о милостивом и грозном начальстве, о девочках и, само собой, о себе, молодом да кудрявом.

— Скажите, Сергей Анриевич, — вежливо спросил Лабух, — а что там сейчас вообще творится в вашем «ящике»? Как там филирики, обиделись на меня, наверное?

— Что вы! — замахал руками мистер Фриман, выныривая из пучины приятных воспоминаний. — Что вы, вовсе нет! То есть, поначалу — да, возникло некоторое отторжение, так сказать, я сказал бы даже неприязнь, но потом, когда комендант договорился с ченчерами, да еще приехали представители властей и обнадежили нас на предмет того, что все наладится — теперь тебя, Лабух, даже полюбили! Мы, наконец, поняли, какие горизонты перед нами открылись, какая ширь и глубь! В общем, в «ящике» все в порядке.

— Какие еще такие представители власти? — удивился Лабух. — Откуда они вычесались?

— Товарищ Ерохимов с товарищем Раисой, уполномоченные по делам науки и искусства спецтерриторий. — Мистер Фриман подцепил на вилку махонький грибочек и с удовольствием его рассматривал. Как Баба-яга — Телесика.

— А вы что же не остались? — спросил Лабух. — Так сказать, творить науку?

— Молодой человек, — печально сказал Сергей Анриевич, и лицо у него сморщилось, как у старой мудрой обезьяны. — У меня, к сожалению, генетическое неприятие уполномоченных с маузерами на боку, и с этим ничего не поделаешь! Индиосинкразия. И лекарства от этой болезни, увы, не существует. Можно только сменить климат. Поэтому я быстренько помчался в магистратуру и зарегистрировал на свое имя компанию «Паровые цеппелины» — слава богу, там нашлись понимающие люди. И его вот принял на работу. — Он показал на Савкина. — Благо, никто не возражал, ведь у нашего самородка ни степени, ни звания, а стало быть, для настоящей науки он бесполезен. Как, впрочем, и для искусства, потому что, кроме матерных частушек, он ничего сочинять не умеет.

— Мне по-фигу! — подтвердил Савкин и выпил пива.

Мистер Фриман загрустил-затуманился и опять погрузился в воспоминания.

Народный умелец тоже примолк, наверное, опять что-нибудь изобретал, а может быть, сочинял матерные частушки. Вот еще накатит разок другой и споет.

Лабух, стараясь не шуметь, поднялся из-за стола, подошел к деревянным перильцам на фигурных столбиках, закурил и стал смотреть на реку. Вечер уже давно наступил, и вода у бортов словно бы загустела. Тонкие волосяные линии обозначали бьющие со дна родники, мелкие волны за день сгладились, и устало шлепали сонными ладошками по бокам дирипара. Низкий противоположный берег понемногу затягивала дымка, там, далеко-далеко, горели костры, словно бы приподнятые над горизонтом темной полосой сумерек, и Лабух подумал, что это могут быть давешние цыгане. Удачи вам, подумал Лабух, может быть, вы теперь отыщете свой дом. Он засмеялся своим детским мыслям, потому что взрослый Лабух знал, что никакого дома у цыган нет, как, впрочем, и у других бродяг. И у него, бродячего музыканта, вечного прохожего, у него тоже нет дома. Нельзя же всерьез считать домом маленькую квартирку в подвале, в которой, кстати, уже поселился новый жилец. Ну и пусть. Лабух бросил окурок в воду, окурок упал, от него побежали маленькие круги, как от поплавка при ложной поклевке. Лабух попытался вспомнить, когда он последний раз ходил на рыбалку, и понял, что это было очень давно, так давно, что слово «рыбалка» ассоциировалось с исцарапанными мальчишескими коленками и руками в цыпках. Лабуху захотелось сделать что-нибудь этакое, но ничего «этакого» в голову не приходило, поэтому он просто вернулся к столу.