Перемена в нем произошла неожиданно, пояснил он. Это случилось возле Ричмонда в январе 1862 года. Армия расположилась там на зимние квартиры. Однажды один человек пришел в лагерь и спросил, нет ли у них скрипача; его направили к Стоброду. Он рассказал, что его дочь, пятнадцатилетняя девочка, разжигала, как обычно по утрам, печь и подлила угольного масла, чтобы легче ее растопить. Однако в это утро в печи остались тлеющие угольки, и пламя полыхнуло прямо ей в лицо в тот момент, когда она устанавливала на место печную крышку. Железный круг ударил ее по голове с огромной силой, из печи вырвалось пламя и обожгло ее почти до кости. Она умирает, в этом нет сомнения. Но через пару часов она пришла в сознание, и когда у нее спросили, что для нее сделать, ответила, что хотела бы послушать скрипку.

Стоброд взял инструмент и последовал за этим человеком в его дом, который был в часе ходьбы от лагеря. В спальне, куда они зашли, сидела вся семья. Обожженная девочка лежала на подушках, подпирающих ей спину. Волосы у нее висели клоками, лицо было как у освежеванного енота. Наволочка вокруг ее головы была влажной там, где с обожженной кожи натекла сукровица. Над ухом зияла глубокая рана от удара печной крышки. Рана уже не кровоточила, но кровь еще не свернулась. Она оглядела Стоброда с головы до ног; белки ее глаз казались поразительно яркими на багровом лице.

— Сыграйте мне что-нибудь, — попросила она.

Стоброд сел на стул возле кровати и начал настраивать скрипку. Он так долго подкручивал колки, что девочка сказала:

— Вы лучше начинайте, если хотите, чтобы я дослушала до конца.

Стоброд сыграл сначала «Горох в горшке», затем «Салли Энн» и дальше весь свой репертуар из шести мелодий. Они все были танцевальными, и даже Стоброд понимал, что они плохо подходят для этого случая, поэтому лучшее, что он мог сделать, это играть их помедленнее, но они не желали быть печальными, как бы он ни замедлял темп. Когда Стоброд закончил, девочка еще не умерла.

— Сыграйте еще, — сказала она.

— Я больше ничего не знаю.

— Как жалко. Что же вы за скрипач?

— Дрянной и дешевый, — признался он. Этот ответ вызвал улыбку на лице девочки, но боль показалась в ее глазах и заставила уголки ее губ опуститься вниз.

— Тогда сочините сами какую-нибудь мелодию, — попросила она.

Стоброд изумился такой странной просьбе. Ему и в голову никогда не приходило что-то сочинять.

— Вряд ли я смогу.

— Почему? Вы никогда не пробовали раньше?

— Нет.

— Ну так попробуйте, — прошептала девочка. — Времени мало.

Стоброд размышлял с минуту. Он подергал струны и снова их подтянул. Он приставил скрипку к шее, тронул струны смычком и сам удивился тому звуку, который издала скрипка. Мелодия, которую он вытягивал, была медленной и запинающейся, ее настроение передавалось, главным образом, благодаря усиленному нажатию смычком на струны. Он вряд ли мог дать ей название, но мелодия звучала в путающем и жутком фригийском созвучии. Услышав ее, мать девочки разразилась слезами и выбежала в холл.

Когда он закончил, девочка взглянула на Стоброда:

— Сейчас было прекрасно.

— Вовсе нет.

— Да, — сказала девочка. Она отвернула лицо, и ее дыхание стало хриплым и булькающим.

Отец девочки подошел к Стоброду и, взяв его за локоть, повел на кухню. Он усадил его за стол, налил ему чашку молока и ушел назад. К тому времени, когда чашка опустела, он вернулся.

— Она умерла, — сообщил он. Вытащив федеральный доллар из кармана, он сунул его в ладонь Стоброда. — Все-таки вы как-то облегчили ей путь туда.

Стоброд опустил доллар в карман рубашки и покинул дом. Время от времени по пути к лагерю он останавливался и смотрел на свою скрипку, как будто видел ее в первый раз. Он никогда прежде даже не помышлял импровизировать во время игры, но сейчас, казалось, он мог создать любую мелодию, как будто все в пределах слышимости воспламенилось.

Музыку, которую он сочинил для девочки, он с тех пор играл каждый день. Она ему никогда не надоедала, он даже считал, что эта мелодия настолько неисчерпаема, что он мог бы играть ее до конца своей жизни, каждый раз при этом узнавая что-то новое. Его пальцы прижимали струны, и рука водила смычком, извлекая эту мелодию столько раз, что он больше не думал, как играть. Ноты возникали сами, непроизвольно. Мелодия начала существовать сама по себе, играть ее стало для него привычкой, придающей спокойствие и смысл окончанию дня, как читать перед сном молитву, или запирать дверь на двойную щеколду, или выпивать.

С того дня, когда музыка зажглась в нем, она все больше и больше занимала его мысли. Война его больше не привлекала. Он стал небрежен в службе и мало ею занимался. Он предпочитал проводить как можно больше времени в тусклых районах ричмондских таверн, в местах, где пахло немытыми телами, пролитым спиртным, дешевым одеколоном и неопорожненными ночными горшками. По правде говоря, на протяжении всей войны он проводил в таких местах и так немало времени, но отличие сейчас было в том, что его главным интересом стали музыканты-ниггеры, которые часто играли для посетителей. Много ночей Стоброд бродил из таверны в таверну, пока не нашел одного парня, который виртуозно играл на каком-то струнном инструменте, своего рода гений этой гитары или банджо. Тогда и он вынимал свою скрипку и играл до рассвета, и каждый раз, играя, узнавал что-то новое.

Вначале он обращал внимание на то, как проводить смычком по струнам, как прижимать их пальцами, как добиваться выразительности исполнения. Затем он начал прислушиваться к словам песен, которые пели ниггеры, и восхищался тем, как они воспевают все свои желания и страхи — так ясно и гордо, как только это могло быть воспето. И вскоре у него появилось ощущение, которое с каждым днем все более усиливалось, что он узнает что-то о себе самом, то, что никогда не проникало в его мысли прежде. И вот что еще он с огромным удивлением открыл для себя — музыка стала для него большим, чем просто удовольствие. Это была пища для размышлений. Объединение звуков в мелодию, их звучание, когда они то звенят, то затухают, сообщали ему нечто утешительное о порядке мироздания. Музыка говорила ему, что есть правильный путь для такого порядка вещей, при котором жизнь не была бы такой запутанной, не шла бы самотеком, а имела какую-то форму, цель. Это был сильный довод против утверждения, что все в этой жизни происходит бессмысленно. Теперь он умел играть на скрипке девять сотен мелодий, и несколько сотен из них — его собственного сочинения.

Руби выразила сомнение, указав на то, что во всех других проявлениях жизни двух рук с пятью пальцами на каждой всегда было ему вполне достаточно для подсчета.

— У него никогда не было ничего такого, что нужно было считать дальше десяти, — сказала она.

— Девять сотен мелодий, — повторил Стоброд.

— Что ж, сыграй одну, — предложила Руби.

Стоброд подумал с минуту, затем провел большим пальцем по струне и подкрутил колок, попробовал снова и подкрутил другие колки, пока не добился экзотического звучания, ослабив струну ми примерно на три лада так, что она соответствовала третьей ноте на струне ля.