Олька стала делать мне знаки за спиной студента. Я уже не обращал внимания на это: мне нужно было проучить «пижона».

– Корпус состоит из восьми полков или тридцати двух батальонов. И вот, на корпус приходится лишь один батальон сапер. Значит, о них нечего и говорить. Вы, конечно, не знаете, что и в пехоте есть ротные школы и учебные команды. Всюду проверка, всюду экзамены. Офицеры работают там точь-в-точь, как учителя в школах, и даже больше.

– А почему же все говорят, что офицеры бездельники, что они ничего не делают?

– Да, говорят так невежды, вслед за врагами государства, – резко ответил я. – Вот позвольте теперь узнать, на каком вы факультете?

Головы мамы и Оли и даже репетитора опять поднялись. Глаза выразительно смотрели на меня.

– Я – на медицинском, – ответил студентик.

– А знаете ли, что говорят о медиках? – несся я вперед, делая вид, что не замечаю Олиных жестов. – Ведь про них тоже говорят, что на первых двух курсах они занимаются политикой, на вторых двух зубрят, а, повесив дощечку на дверях: доктор такой-то, – забывают все возвышенные идеи, о которых кричали на первых двух курсах, и интересуются лишь гонораром. – Так говорят невежды!

Студент, поднявший было голову вверх и принявший обидчивый вид, осел снова.

– Я, офицер, знающий уже и жизнь, и работу, никогда не осмелюсь сказать и повторить то же про студентов. Есть студент и студент. Есть аблакат, защищающий лишь грязные дела для наживы. Вот и доктора, знаменитые своими добрыми делами, вроде доктора Гааза. Я сам не стану отрицать, что есть тоже и никчемнейшие офицеры. Но порицать армию или университет или прочие государственные учреждения никогда не решусь, чтобы не попасть в число невежд. Я не стану судить о студентах по их песенке «От зари до зари, лишь зажгут фонари»… Но не позволю я и про армию сказать, что она дармоедничает. Армия дала России Финляндию, Польшу, Кавказ, Крым, Туркестан, Восточную Сибирь… Что же, расходы на завоевание этих областей до сих пор не окупились? Мне лично кажется, что нападки на армию происходят лишь оттого, что ее боятся и кому-то нужно разложить ее. Нужно доказать и офицерам и солдатам, что они дармоеды. Этим думают обессилить армию…

Студент оказался податливый. Он согласился со мной, что сначала сказал необдуманно, опрометчиво. Дальше нам помешали. Начался общий разговор. Часов в одиннадцать вечера студент ушел, а мама и Оля напали на меня.

– Ты, как папа, вечно задираешься. Разве так можно! За что ты напал на него? Он не придет больше.

– И отлично. Пусть не является, если не хочет. Слушать же детские замечания, глупые и грубые, насчет дармоедства армии, я не намерен. Вы скажите лучше спасибо, что я только так поступил, потому что не хотел в вашем присутствии обругать нахала.

– Совсем папенька! – возмутилась Оля. – Тот заспорил с Кутуковым о политике и дошли до того, что папка сказал Кутукову дерзость: если бы вы не были слепым, я бы вам всю бороду вырвал. А я бы отдул вас палкой, – ответил Кутуков. С этой поры они разошлись и враги. Мы напали на папу, а он еще больше озлился. – Кутуков – бывший офицер, – кричал папа, – и говорить революционные глупости не имеет права. Он пенсию царскую получает.

– Да ведь он за идею равноправия и свободы!

– К черту равноправие и к черту вашу свободу, – если они разрушают семью и государство. Разврат завели, – закончил папа любимым словечком.

– А и вправду люди стали другими, – начала мама. – Посмотрите на молодежь. Стариков и в грош не ставят, все по-своему хотят. Отстраняются от родителей, даже девочки. Идут, куда хотят, не спрашивая позволения. Ну, что они там делают?

– Вот и ты туда же, – вскипела Оля, – ну, разумеется, развра-а-а-атом занимаются. У вас только и слышишь это слово. И это всю жизнь… О, Господи! – Сестра вскочила и убежала в свою комнату.

– А ведь она поди и впрямь думает, что теперешняя молодежь занята возвышенными идеями, – подумал я. Нужно проверить. Идеи-то идеями, только я очень хорошо знаю нашего брата, молодежь мужска пола…

По виду город будто даже сонный, но, однако, революция бурлила и здесь. В городском саду однажды собралась огромная толпа. Большей частью скандалисты-семинары, гимназисты и гимназистки. Казаки разогнали их нагайками.

Гимназисты, кроме того, подавали петицию начальству с требованием свобод. Просили уволить классного наставника за антисемитизм, а в то же время сами преследовали евреев. В женской гимназии открыто ругали и Царя, и Россию, и правительство, и армию. Особенно отличились две хорошенькие евреечки, Ривка Кронрот и Идка Дубнер. Их ненависть ко всему русскому была прямо какой-то сверхъестественной. Пользуясь привилегией слабого пола, они ругали и агитировали без удержу против всего русского. Глупые рязанские гимназистки боялись возмутиться и молча выслушивали ругань.

Впрочем, что можно было сделать… Я сам однажды попал в ужасное положение. Мы пошли с мамой гулять. Мама была горда и довольна, что идет под руку со старшим сыном. На Астраханской улице мы встретили трех великовозрастных семинаристов. Еще шагов за сто я услышал грубый голос:

«Красный темляк!.. Японский герой!..»

– Го-го-го! – загоготал дико один из хамов. – Охо-хо-хо! – также дико заржали уже все трое.

Кроме меня, не было никого из офицеров, и слова, очевидно, относились ко мне. Городового поблизости не оказалось. – Еще толкнут или заденут, – подумал я. Сердце забилось. Я очень привык к осторожности и в кармане пальто у меня был всегда браунинг, но не пускать же его в ход при маме. Я немедленно предложил ей перейти на другую сторону. Не дошли мы и до середины улицы, как хамы поравнялись с нами. Я смотрел на них. А они отвели свои глаза в сторону, прошли мимо и тогда опять дико заревели: Ого-го-го!

– Эти семинаристы, – сказала мама, – ужасная дрянь. Первые скандалисты здесь. У них в семинарии творятся ужасы… И это дети духовенства!

– А что они кричали? – нарочно спросил я.

– Не разобрала, – ответила мама. Я был доволен, что она не слышала ничего о красном темляке.

По-настоящему мне нужно было бы остановить их и арестовать. Но представителя полиции не было, не имелось и свидетелей. Разве мне поверили бы?.. Время было такое, что меня же и осудили бы. Может быть, даже кинулись бы бить. А если бы пустил в ход револьвер, то могли бы и убить. В те годы правительство за офицеров не вступалось, как это ни странно, а представители этого правительства нередко даже предавали офицера, своего верного защитника.

Рязанская семинария тоже бунтовала и была укрощена, кажется, довольно основательными мерами. Вот теперь за это они и ненавидели военных. Глупый народ. Они не понимают, что дело не в форме, а в сути: пусть революция возьмет верх и все наше погибнет; все равно явится на наше место новая армия и новая полиция. И суть нового будет еще хуже и горше. Значит и тогда эти дикие семинаристы будут изрыгать жеребячий гогот и против новых властей и новой армии. Только позволит ли новая власть облаивать ее защитников? Думаю, что нет…