Когда зашли Зельцер с Психом и Кочаном, мы начали начинать. Я изо всех сил старался обуздать стихию, но это не так-то и легко. Когда единственные присутствующие в зале официальные лица — это ОШ и Плащ-Палатка, с которыми ты поглотил не один декалитор и которых видывал, прямо скажем, во всяких видах… Максим лез меня обнимать, Репа схватила деньги, Зеленев — пиво… Я кое-как отогнал профанов и начал ещё раз — с ещё более официозными интонациями. Как ни странно, помогло, и в зале воцарился относительный порядок. Пришли и некоторые более-менее воистину официальные: Золотова и кое-кто из профессуры (словарное определение: «Провинциальные учёные — особая каста «неприкасаемых», которые полностью отсутствуют в литпроцессе, но при этом произносят слово л-ра раз по 100 на дню, не меньше»), что тоже помогло.

С приторно серьёзным видом поясняя, я одновременно незаметно расшнурял под столом ботинок. Показал Алёше ногти на левой руке, а потом изловчился снял гриндер, стянул носок и показал ему ногу. Он начал давиться, затыкая себе рот. Тогда я, продолжая вещать, сам едва не срываясь, потихонечку расстегнул ширинку и пуговицу и показал ему краешек трусиков, и тут же закатал под прикрытием стола рукав, обнажив творчество Эльмиры — Долгов мгновенно сделался красен и, зажав рот, выбежал в коридор. Оттуда доносились странные звуки, как будто кто-то блюёт; отсутствовал он минут двадцать.

Когда я объявил, что вынужден продемонстрировать и своё искусство (вереницы седовласых, с каскадами и запинками извергающие из своей непьющей памяти длиннейшие свои опусы, и пьяный Макс, шатающийся, едва переплёвывающий чрез губу — по книжке, а не на память! — «Хороша алкаша! Так, это о… любви… Теперь о Родине, да? Заебца алкогольца!» — прозвучали, так сказать, как крайние точки кипения полярных слоёв публики), и вышел на авансцену, Репа со всей кодлой демонстративно пересели на первый ряд, рукоплеская, раскачиваясь в креслах и выкрикивая: «Гуру!» Я читал, сначала медитативно, затем всё более расходясь, раскачиваясь, словно пытаясь упасть столбом вперёд, балансируя на краю сцены, как будто собираясь прыгнуть в пропасть, выполняя руками одновременные синхронные движения, посоветованные баранделем и напоминающие ему движения многорукого божества.

Заполнять паузы все этой канители с карточками пришлось стихами ОФ, и читал их тоже я, что как пить дать принесло мне дополнительные очки. Короче, Макс Рыжкин, поддерживаемый дурачим Зеленевым, ещё пару раз вернулся на сцену, продекламировав вне конкурса еще с десяток своих шедевров, например, «Шепелёв, давай допью эту ебатню!» (это я на свою голову (пьяную, конечно) записал его вдуплетные изреченья, а потом, из-за той же головы, пропечатал их под видом стихов), а в самом конкурсе подавляющим большинством голосов победил я. Что интересно, второе место занял Алёша — выглядело всё-это несколько неоднозначно, если не сказать предвзято. Минаев, проводивший подсчёт, предлагал народу удостовериться, а я быстрей сгрёб причитающиеся мне 80 руб. и сваливал (Эльмира и K° куда-то исчезли, как только объявили первого победителя). Однако меня всё же задержали — сначала журналюги (брякнул им что-то от баранделя, они сказали: «Что ж ты всегда так укурен» и поймали Долгова), потом Максим (он сказал, что он на днях уходит в армию и надо выпить, щас все идём пить сэм «кедровый», я сказал, что болею и не могу, и дал ему двадцатник), потом Золотова (ох-ох, что ж вы устроили, Алексей, — меня теперь с работы выгонят!). Наконец-то выбежал на улицу, натыкаясь на людей, отмахиваясь от них, как от мух, ища её — боялся, что она ушла. Но она не ушла, а стояла одиноко на углу, ожидая меня — оказывается, поссорилась с товарищами: они хотели в «Ст. Т», а она сказала, что спросит у Лёшечки, а они — что она делает всё, что ей укажет рыжая борода!

Я сказал, что болен и не могу пить. Подошёл Долгов и вся шаражка, и все тоже приглашали нас, но я повторил то же и воспрепятствовал отправиться с ними или пригласить их к нам разгорячённой ссорой и пивом Эльмире.

25.

Я проснулся рано и начал вроде бы неторопливо — а на самом деле нетерпеливо — бросая взгляды на часы — скоро вставать — к ней «приставать» Она наверно ещё совсем засыпала, поэтому опрометчиво улеглась на живот, выставив свою голую попу. Я, маневрируя по дивану по-пластунски, стараясь ее не спугнуть, принял такое положение, что моё лицо оказалось у неё между ягодиц — как только я его принял, я принялся бесцеремонно тискать и разводить их, лизать и что называется целовать в засос. Она постанывала, шевелилась, её начали пробивать судороги…

Звонок телефона. Ну кто там в семь-то утра! Снимает трубку, сдвинувшись от меня чуть вверх — я отпускаю и чуть вниз… — передаёт мне.

— Отгадай, кто у меня.

— Ясное дело, кто.

— Р-рёху! Рыбачок! Когда?!

Эх, знал бы ты, Биг Саша, что я сейчас этим ртом, которым говорю с тобой, делал.

— Да с семи уже. Приезжай. Самогон пьём. Бабки есть?

— Ладно, щас буду.

Положил трубку, вернулся к Зельцеру.

— Я так и знал: это О. Фролов вернулся! Надо его встретить.

— Я тоже хочу.

— Тебе же в институд.

— Ну и что. После.

— А-а… Давай-ка, доченька, я тебе присуну-то в попку на дорожку…

— Ну Лёша-а!.. У меня зачёт сегодня!

— Ну вот и я о том же: знаешь вот кто такие спартанцы — спартанская дисциплина и всё такое?.. — каждый юнец там был прикреплён к своему мастеру, взрослому мужчине-воину, который питал его знаниями…

— Ну и что?

— Питал он его не только теоретически, но и буквально — посредством своей спермы, причём не столько орально, сколько ректально.

— Чушь!

— Стоять!..

…Ну ведь кое-что всё-таки изменилось, самодовольно думал я, собирая с пола одежду, сортируя: моя или её…

— Ну Лёшь, — пищала она из туалета, — я тоже хочу!

Я пытался ей намекнуть, что она будет не столь уместна в этом чисто мужском спартанском (профанском) коллективе.

— Ага, — отозвалась она с утрированной детсадовостью, — как питать, так уместно…

Я удох. Пообещал переговорить с Саничем (ведь всё вроде происходит у него) и позвонить ей.

Сразу после объятий и поцелуев, ОФ, артистически имитируя интонацию бабки из подъезда, озвучил-произнёс то, в чём, собственно, и состояло изменение, и что их более всего интересовало: «Ты что, Олёша, живёшь с женщиной?!» — звучало так, как будто открылось, что я живу с козлом, и люди видели, как я, собственно, целую ему под хвостом. Повисла пауза, мы — каждый вроде сам по себе и невольно — ощерились как три ежа — а потом заржали — одно слово: ибупрофены. И наша суть ясна: единение — как тут не попомнить гениальное (без оговорок) произведение Учителя:

«Эх, жизнь хороша!» — ощерились три ежа,

а потом запиздили коллёквиум

на немыслимой основе —