«Небольшой утес», на самом краю которого он непринужденно разлегся так, что бо́льшая часть его тела оказалась на весу и удерживалась только тем, что он опирался локтем на крутой и скользкий выступ, — поднимался над пропастью отвесной глянцевито-черной гранитной глыбой, возвышавшейся футов на полтораста над грядой скал, теснившихся под нами. Ни за что на свете не осмелился бы я подойти хотя бы на пять-шесть шагов к его краю. Скажу прямо — рискованная поза моего спутника повергла меня в такое смятение, что я бросился на землю и, уцепившись за торчавший вблизи кустарник, не решался даже поднять взгляд. Я не мог отделаться от мысли, что вся эта скалистая глыба вот-вот рухнет под бешеными ударами ветра.

Прошло довольно много времени, прежде чем мне удалось справиться с собой и найти мужество приподняться, сесть и оглядеться вокруг.

— Да бросьте вы это ребячество, — сказал мой проводник, — я привел вас сюда специально, чтобы вы могли воочию видеть сцену, на которой развернулись те события, о которых я упомянул, и хочу рассказать вам всю эту историю, имея перед глазами место действия.

— Мы сейчас находимся, — продолжал он с той же спокойной обстоятельностью, которой отличался во всем, — над самым северным побережьем Норвегии, на шестьдесят восьмом градусе широты, в обширной области Нордланд, в суровом краю Лофотена. Гора, на вершине которой мы с вами сидим, называется Хмурый Хельсегген. Теперь поднимитесь-ка чуть повыше — цепляйтесь за траву, если у вас кружится голова, вот так — и посмотрите вниз, вон туда, за полосу туманов, что в море.

Я взглянул, и голова у меня снова закружилась. Я увидал могучий простор океана, чьи воды были так черны, что сразу вызвали в моем воспоминании рассказ нубийского географа о Море Мрака. Более скорбный и безутешный пейзаж не в силах представить человеческое воображение. Направо и налево, насколько хватало взгляда, тянулись гряды отвесных чудовищно черных скал, нависавших над морем, словно исполинские редуты. Их зловещая чернота казалась еще темнее из-за бурунов, которые, высоко вздымая свои белые гребни, обрушивались на них с неумолчным ревом. Прямо напротив мыса, на вершине которого мы находились, в пяти или шести милях от берега виднелся маленький плоский островок; вернее было бы сказать, не виднелся, а угадывался по яростному клокотанию волн, вздымавшихся вокруг него. Мили на две ближе к берегу торчал другой островок — поменьше, страшно изрезанный, голый и окруженный со всех сторон темными зубцами скал.

Поверхность океана на всем пространстве между дальним островком и берегом имела весьма необычный вид. Несмотря на то что ветер дул с моря с такой силой, что небольшое судно, шедшее вдалеке, то и дело пропадало из виду, зарываясь всем корпусом в волны, то была не настоящая морская зыбь, а какие-то короткие, быстрые, гневные всплески, разбегавшиеся во все стороны — и по ветру, и против ветра. Пены почти не было, она бурлила только у подножий скал.

— Вон тот дальний островок, — продолжал старик, — у норвежцев зовется Вург. Этот, поближе, — Моске. На милю севернее — Амбаарен. А вон Ифлезен, Гойхольм, Килдхольм, Суарвен и Букхольм, Оттерхольм, Флимен, Сандфлезен и Скархольм. Таковы точные названия этих клочков суши, да только ни вам, ни мне не дано уразуметь, кому и зачем понадобилось их как-то называть. Вы слышите что-нибудь сейчас? Не замечаете никакой перемены на море?

Мы уже минут десять находились на вершине Хельсеггена, куда поднялись из внутренней части Лофотена, и увидели море только тогда, когда оно внезапно открылось перед нами с вершины. Старик не успел договорить, как я услышал громкий, все нарастающий гул, похожий на рев и топот огромного стада бизонов в американской прерии; в ту же минуту я заметил, что всплески на море, или, как их называют моряки, «сечка», стремительно превратились в бурное течение, которое устремилось на восток. У меня на глазах это течение набирало чудовищную скорость. С каждым мгновением его мощь и его напор возрастали. В какие-нибудь пять минут все море до самого Вурга бешено заклокотало, но всего сильнее оно бушевало между Моске и береговой линией. Здесь водная ширь, иссеченная тысячью противоположно направленных потоков, вдруг вздыбилась в неистовых судорогах, зашипела, забурлила, засвистела и начала закручиваться спиралью в многочисленные гигантские воронки, несущиеся на восток с такой невообразимой быстротой, с какой низвергается водопад с горной кручи.

Уже через несколько мгновений в этой картине произошла еще одна резкая перемена. Вся поверхность стала более гладкой, и водовороты мало-помалу исчезли, зато огромные полосы пены забелели там, где до сих пор их не было вовсе. Эти полосы, расползаясь на громадное расстояние и переплетаясь между собой, приняли в себя вращательное движение исчезнувших водоворотов и образовали как бы зародыш нового водоворота, куда более обширного. Мгновение — и он совершенно внезапно превратился в круг с резкими очертаниями, достигавший свыше мили в диаметре. Край водоворота-исполина обрамлял пояс блестящей пены; при этом ни одна из ее частиц не устремлялась в пасть чудовищной воронки, внутренность которой, насколько можно было разглядеть, представляла собой гладкую и блестящую агатово-черную водяную стену, наклоненную к горизонту под углом в сорок пять градусов. Эта водная стена с ошеломляющей быстротой вращалась, издавая такие вопли, каких даже гигантский водопад Ниагары никогда не посылает к небесам.

Гора дрогнула в своем основании, и утес заколебался. Я снова бросился на землю и уцепился за чахлую траву, охваченный невыносимым нервным возбуждением.

— Это, конечно, и есть, — пробормотал я, обращаясь к старику, — тот великий водоворот Мальстрем?

— Так его некоторые называют, — отозвался старик. — Мы, норвежцы, зовем его Москестрем — по имени острова Моске, что виднеется вон там, посередине.

Различные описания этого водоворота нисколько не подготовили меня к тому, что я увидел. Описание Ионаса Рамуса, самое подробное из всех, не дает ни малейшего представления ни о величии, ни о грозной красоте этого зрелища, ни об ощущении необычности, уникальности этого явления природы, которое потрясает зрителя до глубины души. Уж и не знаю, откуда наблюдал автор Мальстрем и в какое время, но, во всяком случае, не с вершины Хельсеггена и не во время шторма. Некоторые места из его описания стоит привести, но язык автора так беден, что совершенно не передает впечатления от этого адского котла.

«Между Лофотеном и Моске, — пишет он, — глубина океана доходит до тридцати шести и даже до сорока морских саженей; но по другую сторону, ближе к Вургу, она настолько мала, что нет хоть сколько-нибудь безопасного прохода для судов, и они рискуют налететь на рифы даже при самой тихой погоде. Во время прилива течение между Лофотеном и Моске бурно устремляется к берегу, но оглушительный гул, с которым во время отлива оно мчится обратно в море, едва ли способен сравниться даже с ревом самых мощных водопадов. Рев и гул слышны за много миль, а глубина и масштабы образующихся здесь водяных воронок таковы, что судно, оказавшееся в сфере их притяжения, неминуемо захватывается, идет ко дну и там разбивается в щепки; когда море успокаивается, эти обломки всплывают на поверхность. Но краткое затишье наступает только в паузе между приливом и отливом, в совершенно безветренную погоду, и продолжается каких-нибудь четверть часа, после чего волнение снова начинает нарастать. Когда ярость течения усиливается штормом, к этому месту опасно приближаться на расстояние морской мили. Парусные суда, вовремя не заметившие опасности, гибнут в бездне. Нередко случается, что киты, оказавшиеся слишком близко, становятся жертвами бешеного водоворота, и нет таких усилий, которые позволили бы морским исполинам спастись. Однажды в воронку затянуло медведя, который пытался переплыть пролив от Лофотена к Моске, несчастный так ревел, что этот рев был слышен на берегу. Столетние стволы сосен и елей, захваченные течением, море выносит обратно в таком растерзанном виде, что щепки на них торчат, как свиная щетина. Это, безусловно, свидетельствует о том, что здешнее дно сплошь покрыто острыми камнями и скалами, о которые разбивается все, что попадает во вращающийся с бешеной скоростью поток. Водоворот этот возникает в тесной связи с приливами и отливами, которые чередуются здесь каждые шесть часов. В 1645 году, утром в вербное воскресенье, Мальстрем бушевал с такой силой, что от домов, стоящих близко к берегу, не осталось камня на камне».