Прочитать пьесу Сталин согласился. Штудировал ее тщательно, с карандашом. Сделал много замечаний, иногда резких: «чепуха», «тарабарщина». Отдельные рассуждения одной из героинь вычеркивал. Слишком на многое замахивался отважный автор! Например: «Хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем — и все напоказ, для вывески… Так и все наши лозунги — на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую». А дальше что пишет уважаемый автор! «Оттого и не стало теперь крепких убеждений — вчера был вождь, и все пред ним кадили, а завтра сняли его, и никто ему руки не подает». Или: «Не знаем мы, что будет завтра с генеральной линией — сегодня линия, завтра уклон».

Эти слова Сталин подчеркнул, но сразу же вычеркнул совсем. Как и все цитированное ранее.

Правда, подобным настроениям скептицизма и, можно сказать, политического недомыслия героев автор пьесы стремился противопоставить идею величия партии и ее вождя. Сталина не удовлетворило такое внешне приемлемое, но прямолинейное решение, причем от существенных недостатков, по мнению Сталина, драматургу не удалось избавиться и во второй редакции, о чем и было сообщено Афиногенову.

Заметим, что во второй половине 30-х годов писатель подвергся грубой проработке, но ареста все же избежал и погиб во время войны как корреспондент.

В конце концов согласимся: пример сталинского участия в судьбе пьесы на предельно острую социальную тему весьма показателен в своем роде. Он является выражением определенных умонастроений, связанных с попытками создать хотя бы видимость некоторого «потепления» идеологического климата.

А может быть, манера сталинского общения с интеллигенцией как бы моделировала и те реальные изменения, которые все же начинались в стране? В начале 1934 года состоялся XVII съезд партии. Утвердив могущество Сталина, съезд санкционировал возвращение в политику раскаявшихся бывших оппозиционеров. Съезд провозгласил переориентацию приоритетов в области промышленного производства в пользу товаров народного потребления. Страна с облегчением вздохнула: наконец-то отменили карточки, введенные в 1929 году как часть программы «великого перелома», а в деревне органы тоталитарного управления экономикой — политотделы — преобразовали в обычные партийные органы.

Теперь лидеры словно бы решились признать, что иные их новации можно отменить, протянув ниточку преемственности к старому в области быта. Восстановили общенародный новогодний праздник с елкой, прикрытый все в том же славном 1929-м как выражение религиозных предрассудков.

Власть допустила определенную меру самокритики, реабилитировав казачество, ликвидировав ограничения, связанные с непролетарским происхождением, восстановив в правах так называемых лишенцев. Обозначилась тенденция к законодательному закреплению подобных перемен в новой Конституции.

Нет, Сталин вовсе не собирался отходить куда-то в тень. И разумеется, новую Конституцию нарекут сталинской. Просто пришла пора несколько отпустить слишком туго закрученные гайки. Что же касается персонально Горького, Сталин имел на него особые виды. Он тешил свое тщеславие тем, что лучший писатель страны, чей авторитет признан во всем мире, друг самого Ленина, напишет о нем книгу, которая закрепит авторитет Вождя в сознании масс на десятилетия. А может, и на века. Книга сильнее любых памятников, каждый из которых прикован к определенному месту. Книга — лучший памятник, который можно внедрить в каждый дом.

Сталин ни на миг не забывал, что еще в начале 1932 года Халатов снабдил Горького необходимыми биографическими материалами, и теперь надо умело и тактично стимулировать рождение этой книга.

Общаясь с Горьким и его писательским окружением, сам Сталин стремился прямо не навязывать им свою волю. Более того: случалось, шел и на прямые поблажки. Как уже говорилось, согласился на то, чтоб на предстоящем съезде писателей один из докладов сделал неисправимый строптивец и либерал Бухарин. Как-то Сталину пришлось отступить, отказаться от отвода Луначарского в качестве докладчика о соцреализме на заседании Оргкомитета. А когда ознакомился со сделанным докладом, дал ему высокую оценку.

Первый председатель Оргкомитета И. Гронский, постоянно общавшийся со Сталиным и входивший в специальную комиссию Политбюро по литературным вопросам (ее состав: Сталин, Каганович, Постышев, Стецкий, Гронский), свидетельствует: «Сталин постоянно советовался с А. М. Горьким по всем вопросам литературы и искусства. Прислушивался к нему. Часто уступал Горькому, даже тогда, когда не был с ним согласен»[59].

Принял и предложение Горького о переносе срока съезда на целый год. Основываясь на не столь уж малочисленных фактах подобного рода, западные исследователи (например, Л. Флейшман, в прошлом наш соотечественник) даже выдвинули тезис о «неограниченном могуществе» Горького в 1932–1934 годах. Для Сталина это были годы терпеливого выжидания горьковской книги. Для Горького — поисков путей уклониться от этого соцзаказа, престижного с официальной точки зрения, но губительного для репутации писателя, и без того небезупречной, чего он не мог не понимать…

И еще о «могуществе» — сколь же все-таки оно было реально велико? Вероятно, ответ на поставленный вопрос в какой-то мере даст обращение к постановке проблемы социалистического реализма, как нового метода в искусстве, и скрытой полемики, развернувшейся вокруг него.

Прежде всего известно: вовсе не Сталин впервые ввел в оборот этот термин, как иногда еще продолжают считать. Впервые в печати словосочетание «социалистический реализм» появилось в передовой статье «Литературной газеты» 29 мая 1932 года. По мере обсуждения проблемы метода в центр внимания выдвигается один вопрос: соотношение общего, «нормативного», идущего от сердцевины метода (как совокупности основных принципов исследования действительности), и индивидуального, личностного, дающего простор выражению неповторимости таланта художника.

Отвечая на этот важнейший для любого художника вопрос (приспособленцы и конъюнктурщики не в счет), «Правда» 7 мая 1933 года писала: «Социалистический реализм открывает огромный простор для проявления различных творческих писательских индивидуальностей. Он открывает огромный простор и для проявления различных творческих исканий, манер, тенденций».

На первом пленуме Оргкомитета В. Кирпотин с уверенным оптимизмом заявлял: «Когда мы говорим о лозунге социалистического реализма, то мы не собираемся нечто предписывать литературе сверху, насильно ей что-то диктовать… речь идет о лозунге, который вытекает из тенденций и процессов, развертывающихся в самой литературе».

Казалось бы, все отлично. Лучше и быть не может! Все отвечает эстетической природе искусства, которое немыслимо без ярко выраженной индивидуальности творца. «Шолохов, Олеша, Киршон и другие могут по-разному творить в духе социалистического реализма. Основное, кардинальное, о чем мы говорили, выдвигая лозунг социалистического реализма, — это требование от художника правды…»

Но дальше-то и начинался некий перечень оговорок, которые все расставляли по своим местам, обнажая скрытое коварство нововводимой формулы. В. Кирпотин продолжает: «…не слепой кротовой правды (оказывается, может существовать и такая?! — В.Б.), для которой единичный факт заслоняет весь остальной мир, а такой правды, которая приводит к воплощению в искусстве существенных процессов действительности, существенных процессов истории».