Сразу после того, как Троцкий был исключен из партии, изгнан из страны, стала меняться оценка РАППа. И первым крупным шагом такого рода послужило постановление 25 декабря 1929 года о неправильном отношении рапповцев-сибиряков к Горькому…

Вернемся еще раз к воспоминаниям Замятина и вдумаемся в его свидетельство. Как уже говорилось, о различных злоупотреблениях рапповцев властью он рассказывал Горькому не раз. Слушал тот внимательно, временами останавливал: «Подождите, эту историю я должен для себя записать».

«Смысл этих „записей“, — продолжает Замятин, — стал мне ясен только гораздо позже, в 32-м году. В апреле этого года, неожиданно для всех, произошел подлинный литературный переворот: правительственным декретом деятельность РАППа была признана „препятствующей развитию советской литературы“, организация эта была объявлена распущенной. Это не было неожиданностью только для Горького: я совершенно уверен, что этот акт был подготовлен именно им и он действовал как очень искусный дипломат».

Очень искусный дипломат!.. И это о Горьком? Признаемся, что-то совсем новое в его характеристике. Существенно новое! Авторитетное свидетельство Замятина дает ключ к пониманию многих поступков Горького, таких, подспудный смысл которых постичь попросту невозможно без учета этой особенности его общественного поведения.

Надо ли долго доказывать, что Горький не мог быть доволен рапповской политикой, и прежде всего ее упрощенчески-антиинтеллигентской направленностью (индикатором тут может быть диаметрально противоположное отношение Горького и вождей пролетлитературы к писателям группы «Серапионовы братья»). Потому и свидетельство Замятина о роли Горького в ликвидации РАППа не вызывает сомнений.

Тем неожиданнее и загадочнее выглядят для нас факты совсем иного рода. Вот один из них, выражающий отношение к генеральному секретарю РАППа. «Был у меня Авербах, — пишет Горький одному из корреспондентов в феврале 1932 года, как раз накануне принятия постановления от 23 апреля. — При ближайшем с ним знакомстве, это очень хороший и даровитый человек, но — устал он отчаянно».

Примечательны как обращение к самому Авербаху в письме к нему («милый т. Авербах»), так и тональность письма: выражая несогласие по принципиальным вопросам, Горький в то же время явно избегает полемических заострений. В своих статьях «О пользе грамотности», «О возвеличенных и „начинающих“», он куда более резко критикует кастовость и групповщину.

Вообще, отношение Горького к рапповщине как социальному явлению и к отдельным рапповцам как личностям не вполне совпадает. Горький как бы отделяет одно от другого, он словно бы призывает к некоей снисходительности к людям, оказавшимся в плену слишком жестких доктрин, порожденных их организационной структурой.

Казалось бы, критическое отношение Горького к организации и ее лидерам должно было возрастать по мере приближения краха РАППа, тем более что до самого последнего момента рапповцы не складывали оружия, отстаивая свои «принципы». Более того, тот же Авербах поначалу даже демонстративно отказался подписать декларацию писателей, направленную в ЦК с одобрением постановления от 23 апреля 1932 года.

Но Горький, принимая самое деятельное участие в похоронах рапповщины, все активнее выражает свою лояльность по отношению к рапповцам. Мемуарист не без удивления вспоминает: «Расположение и даже любовь Горького к рапповцам бросается в глаза. Авербах у Горького — дома. Его нервный раскатистый смех звенит за три комнаты. Он ближайший друг Крючкова. Горький пестует рапповцев. Встречает их почти влюбленно, с улыбкой, как добрых друзей, подмигивая, зная все их игры и привычки».

В конце концов создается впечатление, что во всей этой явно недостаточно изученной истории Горький действительно вел себя как искушенный дипломат. Активнейшим образом способствуя ликвидации РАППа, он словно бы все время стремится подчеркнуть, что ни в какой мере не выступает против того, чтобы литература вписывалась в систему партийно-государственной власти, возглавляемой Сталиным.

Дело доходило до парадоксов. Л. Сейфуллина во время одной из встреч писателей с партийным руководством в бывшем особняке Рябушинского, ставшем резиденцией Горького, резко выступила против пережитков рапповщины, чем вызвала явное неудовольствие Горького. Сталин, напротив, продлил ей регламент. А потом сказал: «Вот тут выступала Сейфуллина. Кто виноват, что она не верит Авербаху? Авербах виноват. РАПП виноват. Сейфуллина не одна. Я знаю, что и другие так думают, только боятся говорить. Про нее сказали, что она трусиха. А вот она оказалась смелее всех… Мы должны считаться с беспартийными писателями». Мемуарист К. Зелинский заключает: «Выступление Сталина явно окрашено в полемические тона против рапповцев».

Горький и Сталин как бы поменялись ролями! Горький опасался, чтобы крах РАППа не был воспринят сталинской верхушкой как пробуждение тяги писателей к внепартийности, аполитизму. Сталину же в этот момент важнее было подчеркнуть другое: руководство страны протягивает руку беспартийной интеллигенции, ищет доверия с ее стороны, создает обстановку, благоприятную и для сотрудничества, и для творчества.

Это потом Сталин устранит множество неугодных, отработавших свое. В число последних попадет в 1939 году и тот же Авербах (как и многие другие рапповцы). И наоборот, уцелеют единицы тех, кто отваживался держаться самостоятельно: та же Сейфуллина, не говоря о таких крупных величинах, как Пастернак или Платонов… Повторим, уцелеют единицы. В этом тоже проявилось изощренное коварство Сталина: подлинная, скрытая логика действий верхов не должна обнажаться прямолинейностью методов ее проведения в жизнь.

Выше уже говорилось, что после ликвидации РАППа и в преддверии образования Союза писателей состоялось несколько встреч литераторов с руководством страны на квартире Горького. (Вот теперь и пригодился вместительный особняк Рябушинского, против вселения в который поначалу энергично возражал Горький. Он не мог догадываться тогда, зачем потребуется это фешенебельное сооружение в стиле модерн, расположенное в самом центре столицы.)

По мысли Сталина, таким встречам не следовало придавать сугубо официального характера. Это не он, Сталин, созывает писателей. Он, как гость Горького, встречается с писателями, тоже пришедшими к Горькому в гости. Так сказать, на равных. И пусть будут вино, бутерброды.

Открывая одну из таких встреч, состоявшуюся в сентябре 1933 года[57], Горький сказал всего несколько слов: присутствуют руководящие, старшие товарищи, собрание будет серьезным.

Писатели вынули записные книжки, карандаши. Сталин сделал легкий жест, словно отодвигая на письменном столе какой-то посторонний предмет. Сказал так же тихо, как начал, что не нужно ни записей, ни стенограмм: встреча носит неофициальный характер. Сказал словно бы с чувством удивления и даже легкого разочарования, ничуть, впрочем, не обидного для присутствующих: ну, что вы, какие там блокноты! Мы же свои люди, собрались просто для того, чтобы обменяться мнениями.