Казалось бы, дело понятное: легкие у Горького, волгаря, человека крепкого от природы, всегда были слабым местом. В молодости он пытался покончить жизнь самоубийством, стрелял себе в грудь и задел легкое. Лечился долгие годы от туберкулеза. К тому же писатель всю жизнь неустанно курил – порой до семидесяти пяти папирос в день! Задыхался, харкал кровью, выслушивал осуждающие нотации родных и врачей, но все равно курил… Да еще стоит учесть и немалый возраст автора «Клима Самгина», перемену климата – крымского на московский. Не говоря уже о том, что, вернувшись в Белокаменную, Горький первым делом поспешил на могилу сына и там, на кладбище, переохладился.

Однако Алексей Максимович вряд ли верил в случайные совпадения. Дело в том, что два года назад при схожих обстоятельствах умер в Подмосковье его Максим, единственный сын. И все у него тоже началось с простуды, при полном равнодушии к больному кремлевских врачей стремительно переросшей в тяжелое легочное и сердечное осложнение. Уже тогда Горький заподозрил отравление, ведь сын работал в НКВД, под началом Генриха Ягоды. (Впрочем, сам Ягода версию отравления Пешкова-младшего на допросе в Лубянке, если верить протоколам допросов, решительно отрицал; все валил на «врачей-убийц».) И что теперь? Неужели пришла и его персональная очередь стать жертвой яда?

Со Сталиным Алексей Максимович никогда не был близок – как, скажем, с Лениным когда-то. Слагать книгу о «вожде народов», как хотелось Сталину, демонстративно не торопился. Более того: отказался писать статью в «Правду» о нерушимой дружбе Ленина и Сталина… Но почему же тогда перед самой смертью писателя Хозяин (его в ту пору только начали называть так) столь упорно к Горькому наведывался? Трижы, и каждый раз – в сопровождении соратников, словно алиби себе обеспечивал? Говорил с классиком о чем угодно: о женщинах-писательницах 8 июня или о восстании Болотникова и о положении французского крестьянства 12 июня… Не получилась только встреча 10 июня – Горький, наконец-то, заснул, и врачи, на удивление, отказали Хозяину будить старого человека.

Зачем Сталину нужен был больной, ослабший и такой беспомощный «буревестник революции»? Уж не для того ли диктатор ездил в деревню за тридевять земель из Кремля, чтобы проконтролировать: Горький с его вечными просьбами за кого-то, интеллигентскими, либеральными воззрениями и с сохранившимися разветвленными международными контактами, ставший для большевиков обузой, воистину умирает? Дни классика были сочтены, Сталину оставалось только определиться окончательно с датой ухода пролетарского героя в мир иной. Как говаривали в Гражданскую войну: лично на местах проверить посты!

Знаменательный факт: еще при жизни Горького в Москве прошел слух о его скорой, неизбежной смерти. Секретарь тогдашнего Союза писателей, философ Павел Юдин, о котором говорили, будто он был «лучшим философом среди сотрудников НКВД и лучшим энкавэдэшником среди философов», заявил знакомым, что пролетарский классик скоро умрет. Это произошло 31 мая. А Горький заболел аккурат в первый день июня. Утечка секретной информации, сенсационное предвидение или глупая оговорка «под банкой»? Скорее всего, приговор старому писателю был кремлевским Хозяином уже вынесен, Сталину оставалось только определиться с датой его исполнения.

Поначалу к Горькому приставили семнадцать (!) врачей. Но после визитов Сталина в Горки, где «буревестнику революции» становилось только хуже, большинство эскулапов в одночасье убрали. Значительную часть времени рядом с ним оставалась только акушерка Олимпиада Черткова («Начал я жить с акушеркой и кончаю жить с акушеркой», – шутил про нее Горький). Она периодически вкалывала писателю, которого – как сама «солнышко Липа» (горьковское прозвище) признается потом – искренне, по-бабьи, любила, лошадиные дозы камфоры. Бывало так, что – как выяснится позднее – больной получал до сорока уколов камфоры в сутки! С советским энтузиазмом происходило это и перед каждым из визитов в Горки Сталина. Получив такой допинг, Горький на время оживлялся, вставал с постели и занимал место в кресле для увлеченной беседы с гостем с большевистского Олимпа. Даже выпивал!.. Казалось, будто он идет на поправку. Однако потом, когда высокий визитер исчезал, мигом «сдувался» и чувствовал себя еще хуже, превращался в живой труп.

«8 июня 6 часов вечера. Состояние Алексея Максимовича настолько ухудшилось, что врачи, потерявшие надежду, предупредили нас, что близкий конец неизбежен, – вспоминала вдова писателя Екатерина Пешкова. – Алексей Максимович – в кресле с закрытыми глазами, с поникшей головой, опираясь то на одну, то на другую руку, прижатую к виску, и опираясь локтем на ручку кресла.

Пульс еле заметный, неровный, дыханье слабело, лицо и уши и конечности рук посинели. Через некоторое время, как вошли мы, началась икота, беспокойные движенья руками, которыми он точно что-то отодвигал или снимал что-то…»

Казалось бы, вот он – конец. Но в Горках горьковских заполошенно сообщают о скором приезде Сталина, и акушерка Черткова вновь обильно колет классику камфору, после которой Алексей Максимович оживает, словно птица-феникс. Всё его пребывание в Горках-10 это хроника отложенной смерти. Словно бы Горький никак не решался уйти в мир иной без персонального соизволения Сталина. Об этом скажет и Мария Закревская-Будберг, бывшая гражданская жена Горького в эмиграции, сохранившая с ним на всю жизнь близкие отношения: «Умирал он, в сущности, 8-го, и если бы не посещение Сталина, вряд ли вернулся к жизни».

16 июня все воспряли: писатель почувствовал себя гораздо лучше. «Кризис миновал!» – поспешли отрапортовать врачи. Но уже на следующий день состояние «буревестника революции» сделалось критическим. Горький принялся задыхаться, пульс его начал бешено скакать, губы посинели… Через сутки великого писателя не стало.

Засуетилась охрана. Явились энкавэдэшники, примчался Ягода. Он сразу приказал изъять все бумаги и опечатать все комнаты. Заявил семье, что тело Горького будет кремировано. Позднее урна с прахом по постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) будет захоронена не на Новодевичьем кладбище, где писатель просил предать его земле рядом с сыном Максимом, а в кремлевской стене. Даже часть праха из траурной урны, как просила Екатерина Пешкова, семье не отдали. Сказали обтекаемо, но более чем понятно: «Нет решения».